Пресс-центр - Юлиан Семенов

Степанов вылез из-под толстого, нереально легкого пухового одеяла, подошел к окну и захлопнул форточку комнату за ночь выстудило, месье Рабефф экономил на отоплении, и радиаторы были обычно нагреты лишь наполовину и снова лег.

Кровать еще хранила тепло его тела; Степанов натянул одеяло до подбородка, взял со столика "голуаз", глубоко затянулся и снова стал наблюдать за солнечными лучами, которые, казалось, замерли недвижно лишь для того, чтобы спружиниться, набрать побольше силы и исчезнуть - точно как форель.

"Мы стареем незаметно, - подумал Степанов, - и отмечаем вехи времени, лишь когда исчезают фамилии фаворитов от футбола. Был в ЦДКА Григорий Федотов - умер. А потом играл его сын. Ага, значит, отстучало двадцать лет. Или восемнадцать - футболисты в отличие от дипломатов рано начинают и так же рано заканчивают... Я очень постарел. Даже страшно подумать, как я постарел. Если бы мне кто-то сказал десять лет назад, что я стану нежиться под одеялом на мансарде в Париже в девять утра, я бы даже не рассвирепел, хотя свирепею, когда за меня решают или придумывают мои поступки... Что я снова свожу счеты с Надей, - усмехнулся он. - Зря. Сводить счеты надо с врагами; с женщиной, которую любил, нельзя, это трусость. Подстраховка мужской гордости - сводить счеты в мыслях, чтобы, упаси бог, не вернуться в один прекрасный день. А может, это противоядие против ревности. Ладно. Хватит об этом. Как говорят наши классовые враги: "Но коммент..." Если бы я приехал в Париж десять лет назад или даже пять, я ложился бы в три, а просыпался в пять и был бы все время на улицах. Париж относится к тем городам, которые сначала понимаешь через улицу, а потом уже через людей. Впрочем, люди здесь похожи на массовку в декорации, сделанной Леонардо; не они определяют лицо Парижа, скорее, Париж милостиво дает им право называть себя парижанами. Как мы, русские, прячемся в литературе под шатер, поставленный Пушкиным и Толстым, так и здешние горожане несут на себе отблеск величия своего города. Это точно... Я заметил, как вчера Бреннер знакомил меня с Шарлем Бисо. Он не смог скрыть презрения: "Бисо из Вандеи". Зачем, между прочим, Джордж Мельцер так накачивал меня виски? Вообще-то он напился первым. Хотел, чтобы я, напившись, признался ему, что мой кодовый номер в КГБ "007"? Но боятся нас только не очень умные люди. Особенно те, которые в детстве не успевали по литературе и увлекались спортом. Они знакомы с Гоголем по "Золотой библиотечке", издаваемой в "Оксфорд пресс"; те "Мертвые души" умещаются на двадцати страничках, и про Собакевича там сказано, что он "жадный и негостеприимный старик". Как, между прочим, доехал Джордж? Он же был на машине. Хотя у него дипломатический номер. Журналист с дипломатическим номером. Сам он шпион, сукин сын. А девка с ним была славная. Сам шпион, поэтому и считает, что вокруг тоже одни шпионы. У него глаза вечно испуганные. И только когда напивается и снимает свои дымчатые очки, видно, что его глаза какие-то молочные, и вообще он, наверное, в детстве любил ловить бабочек большим сачком".

Степанов вдруг увидел - явственно, будто кадр из цветного фильма - громадный луг, поросший жесткой желтой травой, и синих кузнечиков, которые летали, издавая странное жужжание, будто далекий треск вертолета. Но тогда, в известинском пионерском лагере, ребята еще не знали, что скоро вертолеты сделаются бытом, и не знали они, что их будут увозить оттуда под бомбежкой, никто еще ничего не знал, потому что было лето тридцать восьмого года. Степанов вспомнил, как тогда, бегая с большим сачком за кузнечиками, он вдруг испугался чего-то неведомого, остановился, а потом лег на жесткую траву, ощутил ее тяжелый солнечный запах и вдруг заплакал неудержимо, как женщина, которую обидели, совсем не по-детски, долго не мог понять, отчего же он так плачет, и, только когда семилетняя Алка Блат стала гладить его по плечам и успокаивать, вдруг понял, что испугался смерти, представив себе, что когда-нибудь исчезнет этот желтый, иссушенный луг, и синие кузнечики, и солнце, и все вокруг исчезнет, потому что умрет он сам...

"Все-таки курить натощак, - подумал Степанов, - типично русская манера. Американцы пьют стакан сырой воды, французы торопятся получить свой кофе, а мы тянемся за сигаретой. Жаль, что у нас исчезли маленькие пачки "Дуката" по семь копеек. Самые были хорошие сигареты. Они появились году в сорок шестом - первые наши сигареты. До этого были папиросы "Норд", "Беломор" и "Казбек". Отец, правда, курил "Северную Пальмиру", пока не перешел на "Герцеговину флор". Его восстановили в партии и на работе в первые дни войны; в четыре часа утра к нам домой позвонил Поскребышев, помощник Сталина, и сказал отцу, что сегодня же надо выехать в Смоленск - готовить загодя партизанские типографии... Да, лет пять назад я бы, конечно, не предавался в Париже воспоминаниям, а ездил в метро - утренние поезда в любом городе мира похожи на социальную анкету, успевай только анализировать информацию: кто во что одет, что читают, как говорят друг с другом, много ли смеются, толкаются ли в дверях. Говорят, у нас толкаются. Черта с два. Это здесь толкаются, а у нас верх галантности, чудо что за пассажиры. Только у наших старух особые локти, словно у них не кости, а деревянные протезы. "Советские старухи - самые старые старухи в мире!" А что, с точки зрения социологии, в этом тоже есть свой прекрасный смысл..."

- Месье Степанофф! - пропела мадам Брюн, чуть прикоснувшись к двери подушечками своих толстых пальцев. Месье Степанофф! Вам звонят!

Стучать она не решилась - слишком резкий звук, постоялец может вздрогнуть от неожиданности; мягкость, во всем мягкость, гостя нужно холить. Степанов тем не менее вздрогнул. Он никому не давал номер телефона, предпочитал звонить сам.

- Я сплю.

- Я знаю, месье Степанофф, я сказала об этом абоненту, но он срочно требует вас к аппарату.

"Наверное, Джордж. Он мог узнать, где я остановился".

- Кто звонит?

- Какой-то советский господин.

Степанов накинул халат и попросил:

- Мадам Брюн, не смотрите на меня, я голый.

Брюн рассмеялась, словно рассыпала по столу пуговицы. "В моем варварском французском она поняла лишь то, что я голый, - подумал Степанов. - Наш самоучитель ни к черту не годится".

Телефонный аппарат стоял в маленьком коридоре, оклеенном ситцевыми, в цветочках - на немецкий манер - обоями.

Мадам Брюн стояла возле телефона и держала в руке трубку.

- Я думала, вы действительно голый, - сказала она, - мне было бы так интересно увидеть голого красного.

- Еще увидите, - пообещал Степанов, и мадам Брюн ушла по винтовой лестнице вниз, раскачивая задницей, необъятной, как аэродром. - Слушаю, - сказал Степанов, провожая взглядом мощные телеса мадам Брюн.

- Дмитрий Юрьевич, посол просит вас приехать к нему в десять.

- А сколько сейчас?

- Спали еще?

- С чего это вы?

- Мадам сказала, что вы голый.

- Вот как... Когда же это она успела?..

- Они проворные... Сейчас девять пятнадцать...

- Хорошо, я буду к десяти.

Степанов наскоро принял холодный душ, бросил в стакан воды таблетку аспирина - французы утверждают, что аспирин надо пить профилактически каждый день, чтобы разжижать кровь, а после пьянки три раза в день; заел кислую воду жестким красным безвкусным яблоком и, только спустившись вниз, недоумевающе подумал: зачем он, приехавший на этот раз править корректуру своей книги, а не по журналистскому мандату, мог понадобиться столь неожиданно?

12

12.10.83 (10 часов)

Посол Андреенко был сед, моложав, поразительно быстр в движениях; со Степановым их связывала давняя дружба; разница в возрасте - двадцать лет - чем дальше, тем больше стиралась; особенно после того, как Степанов провел военкором в джунглях Вьетнама и у партизан Лаоса полгода, побывал в переделках в Чили, на Борнео, в Западном Берлине во время бунта "новых левых", в Ливане, когда Израиль только- только начинал планировать агрессию, и тот незримый разрыв, отделявший фронтовиков ото всех тех, кто не был солдатом Отечественной, все больше и больше стирался, хотя, конечно же, ни одно из трагических событий, свидетелем которых был Степанов, не могло сравниться с теми четырьмя годами битвы, участником которой - с первого дня - был Андреенко.

- Я не очень нарушил ваши планы? - спросил Андреенко, когда Степанов пришел к нему.

- А я люблю, когда нарушают мои планы... Особенно если вовремя и по делу. Если мне мешают работать, - усмехнулся Степанов, - это еще больше аккумулирует добрую злость, пишется потом особенно жадно...

Андреенко покачал головой.

- "Добрая злость"? Не слишком ли много здесь от фокуса?

- Ну и что? Плохо, если его мало. Фокус, как и анекдот, суть сюжета для книги, повод для дискуссии, побудитель несогласия...

- И это хорошо?

- Бесспорно, Петр Васильевич. Я пришел в этот мир, чтобы не соглашаться - кажется, сие Горький. Подвергай все сомнению - Маркс.

- Когда это говорят мыслители, они готовят мир к новому качеству, Дмитрий Юрьевич, и я с ними солидарен, но к великим часто примазывается могущественная прослойка лентяев, которые козыряют гарантированным правом не соглашаться во имя того, чтобы бездельничать.