Злая звезда - Нисон Ходза

Пряхин смотрел на Каримова, ожидая ответа, — смотрел требовательно, сдвинув густые с проседью брови, нависшие над светлыми глазами.

Каримов выслушал старика не перебивая, резко поднялся, молча козырнул и вышел, хлопнув дверью.

— Рассердился, что жалуюсь, — сказал вслед ему Пряхин. — Видно, и этот не любит правду!

Злоба снова поднялась в нём:

«Революцию делали для справедливости! В гражданскую беляков в лаптях громили — для справедливости! Пётр мой голову в Отечественную сложил — чтобы справедливость была в мире. А где она, справедливость эта?»

Оса настырно гудела и билась в оконное стекло, стремясь на волю. Пряхин подошёл к окну, распахнул его и увидел Каримова. Майор не шёл, а почти бежал.

«Торопится. Все нынче торопкие — “драсьте” сказать некогда», — подумал Пряхин.

Через несколько минут мимо дома старика пронеслась машина, за рулём сидел Каримов…

Каримов не мог сказать старику всю правду. Чекисты уже знали, кто высадился на советский берег. В соответствующих списках нарушитель значился под условным именем «Каин», а после этого прозвища стояло девять фамилий, и под каждой из них — название фашистского концентрационного лагеря. Чекисты не сомневались, что в списке настоящей фамилии Каина нет. Но теперь это не имело значения. Преступления Каина говорили сами за себя: это был наглый, хитрый и жестокий враг.

Поздней осенью сорок первого года Каин попал в плен. Побои, издевательства, голод, призрак неизбежной гибели сломили его волю. Однажды при обыске в его деревянной колодке нашли лезвие бритвы. Каина избили и бросили на неделю в карцер. Это был бетонный гроб, залитый водой, кишащий крысами. Пленные знали: больше трёх-четырёх дней в карцере не выжить.

Ночь прошла без сна. С отвратительным визгом хлюпали по воде крысы, подбираясь к заключённому. Сняв куртку, он размахивал ею в темноте, шлёпал по воде, пытаясь отпугнуть наглых тварей.

Забившись в угол, он думал только об одном — как спасти свою жизнь. Ответ пришёл сразу, но, обманывая самого себя, он прикидывал в уме всякие варианты, и все они оказывались негодными. Отсидеть неделю в карцере? Невозможно! Через три-четыре дня, ослабев от голода, он станет добычей крыс. Обглоданное крысами, его тело бросят в противотанковый ров, где уже тлеют кости многих советских людей. Покончить с собой, не дожидаясь мучительной смерти? Но как? Нет даже ремня, чтобы повеситься. Приходили на память эпизоды из приключенческих романов: убив надзирателя, заключённый переодевается в его платье и оказывается на воле. Убить надзирателя он, пожалуй, сможет: ударит парашей по голове — и всё! А дальше? Из лагеря никуда не денешься, а за убийство эсэсовца подвергнут таким пыткам, что будешь мечтать о смерти, как о величайшей милости. Правда, убив эсэсовца, он смог бы овладеть его пистолетом и, прежде чем погибнуть, уничтожить не одного гитлеровца. Но это всё равно не спасло бы ему жизнь, а все его помыслы были направлены сейчас только на одно — выжить! Любой ценой, но выжить! Как? Ответ был ясен. Остаться в живых можно только ценою жизни восемнадцати пленных коммунистов. Он знал их имена. Ужас перед смертью подсказывал ему подлые оправдания предательства: «Всё равно им не выжить… Рано или поздно немцы узнают, что они коммунисты… Днём позже, днём раньше… А может быть, их и не казнят…» Он ухватился за эту мысль. «Зачем немцам казнить их? Немцы не дураки, понимают, что и так из лагеря никто живым не выйдет. А может, если эти коммунисты будут хорошо работать, выполнять все лагерные правила, может, они меня переживут…»

Утром, когда надзиратель швырнул ему в дверное оконце кусок эрзац-хлеба, он из последних сил забарабанил деревянной колодкой в железную дверь. От такой дерзости надзиратель сперва даже растерялся. Но, придя в себя, спросил ласковым голосом:

— Иван имеет желание быть сейчас мёртвым?

— У меня важное сообщение!

— Говори, Иван. Перед смертью всегда делают важное сообщение.

— В лагере есть коммунисты. Я знаю кто!

Голос эсэсовца сразу стал отрывистым, лающим:

— Ты будешь говорить это господину штурмбанфюреру!..

Дверь в карцер отворилась через несколько минут.

— Иди, Иван. Тебя ждёт господин штурмбанфюрер.

Щурясь от света, заключённый переступил порог карцера и пошатнулся, — от слабости у него кружилась голова. Надзиратель протащил пленного по коридору и втолкнул в комнату, где за большим канцелярским столом сидел комендант лагеря.

Заключённый ждал, когда заговорит штурмбанфюрер, но тот молчал, не отводя от него белёсых глаз.

— Ну! Говори! — произнёс он наконец.

И Каин заговорил. Быстро, шёпотом, холодея от ужаса перед своим преступлением, он пробормотал восемнадцать фамилий и умолк, чувствуя, как его бьёт озноб.

Штурмбанфюрер сказал что-то по-немецки эсэсовцу, тот сунул руку в ящик стола и вытащил лист бумаги.

— Подходи к столу и пиши, — сказал он пленному.

— Что писать? — Заключённый выбросил вперёд руки, точно защищаясь от удара.

— Пиши! — надзиратель указал на чернильницу.

Заключённый подошёл к столу и взял перо.

— Пиши! — повторил надзиратель. — Господин штурмбанфюрер приказывает писать аккуратно, чтобы все фамилии — разборчиво. И подпишись. Тоже разборчиво.

Каин написал восемнадцать фамилий и подписался. Надзиратель стоял за его спиной, шевеля губами. Должно быть, он повторял про себя эти русские фамилии.

Штурмбанфюрер сложил вчетверо бумагу, сунул её в нагрудный карман, буркнул что-то надзирателю и вышел.

Каин надеялся, что сейчас его выпустят, он дотащится до барака и заберётся на нары, чтобы забыться сном.

— Сиди, — сказал надзиратель. — Есть приказ давать тебе кушать…

Он принёс котелок гороховой похлёбки и горку нарезанного хлеба. Показав на хлеб, эсэсовец криво усмехнулся:

— Ешь, Иван. Это есть награда. Восемнадцать порций хлеба. Мёртвым хлеба не надо…

В барак Каин не вернулся. Он провёл весь день в комнате надзирателя, а после поверки, когда все заключённые уже спали, его посадили в машину и увезли.

Утром староста барака объявил, что Каин умер в карцере.

С этого дня Каина переводили из одного концентрационного лагеря в другой. В каждом лагере у него была другая фамилия. Немцы меняли ему фамилию, биографию, профессию, но задание оставалось неизменным: войти в доверие к пленным, выявить в лагере коммунистов, политработников, евреев.

Он переходил из лагеря в лагерь, оставляя за собой удушливый смрад крематориев, стоны истязуемых, виселицы, над которыми каркающей тучей кружило вороньё.

После войны Каин исчез. Его следы советские органы обнаружили в пятьдесят втором году. Он жил в одном из маленьких городков Западной Германии под именем Сергея Ивановича Зубова.

8. Олух царя небесного

Дрозд сидел в приёмной секретаря райкома и гадал — зачем его вызвали. Сосредоточиться мешала машинистка. Стуча по старому неуклюжему «ундервуду» двумя пальцами, тётя Маша наполняла тесную приёмную пулемётным треском. От этого у Дрозда гудело в голове.

Совсем недавно новый секретарь райкома впервые вызвал его для беседы и повёл речь о взаимоотношении Дрозда с колхозниками, о методах его руководства, которые сводились к окрикам, угрозам и взысканиям.

— Если так будет продолжаться, — сказал тогда секретарь, — то придётся поставить на бюро вопрос о вашем соответствии занимаемой должности.

От кого секретарь узнал все факты — Дрозд не догадывался, но твёрдо решил выявить кляузника, «прижечь ему пятки». И сейчас, морщась от стрекота машинки, он сумрачно смотрел на обитую клеёнкой дверь, перечитывая — в который раз! — надпись: «Секретарь райкома КПСС Суслов Иван Вадимович».

— Печатаешь?.. — начал разговор Дрозд. — А меня вот вызвали… Да… Не знаешь зачем?

— Материал на тебя! — прокричала глуховатая тётя Маша, продолжая расстреливать короткими очередями белый лист бумаги.

— Какой ещё материал? — Дрозд придвинул стул к машинке. — Да перестань ты стучать! Какой материал?

— Про твои отношения с богом! — выкрикнула, не переставая печатать, тётя Маша. — Из авторитетных источников!

— Ты что? — Лоб Дрозда вызмеился морщинами. — Распространяешь клевету? Будешь отвечать!

— Не слышу! — тётя Маша мотнула головой. — Не мешай! Зачем вызвали, скажет Иван Вадимыч, не утаит…

Из кабинета Суслова вышел районный агроном и весело кивнул на ходу тёте Маше.

— Пока! — прогудела тётя Маша, не выпуская изо рта папиросы, и повернулась к Дрозду — Иди, куманёк, твой черёд кашлять!

Дрозд вошёл в кабинет, бросив исподлобья быстрый взгляд на секретаря райкома, пытаясь понять по лицу Суслова, что его ждёт.

— Садитесь, — сказал Суслов, не глядя на Дрозда.

Осторожно, словно опасаясь, что из-под него выдернут стул, председатель колхоза опустился на краешек сиденья.