Канатная плясунья - Морис Леблан

— Потому что медаль, как вы помните, указывала средство отыскать клад. Лишая жизни отца, убийцы хотели уменьшить число тех, кто примет участие в дележе. Я опасаюсь, что были или будут совершены другие преступления.

— Другие преступления? В таком случае и моему деду угрожает опасность?

— Боюсь, что да.

Графу стало не по себе, но чтобы скрыть свое беспокойство, он с улыбкой спросил:

— По-вашему, выходит, что нам, живущим в Роборэй, угрожает особенно большая опасность?

— Бесспорно.

— Что же, нам надо принять меры предосторожности?

— Не мешает. Граф побледнел.

— Какие же? Что сделать?

— Я скажу это завтра. Завтра вы узнаете, чего надо бояться и как себя защитить.

Эстрейхер, который до сих пор молчал, хотя и очень внимательно следил за разговором, обратился к Доротее:

— Завтра надо непременно устроить общее свидание. Потому что, кроме всего, нам с вами предстоит еще разрешить задачу в связи с той картонной коробочкой. Вы не забыли об этом?

— Я ничего не забываю, — вызывающе ответила Доротея. Она вышла.

День клонился к вечеру. Доротея пришла на площадь, где стоял только ее фургон. Мальчики готовили еду, но Доротея, когда в замке зазвонил колокол к обеду, отослала их туда. Оставшись одна, она поела фруктов.

Стемнело. Ожидая возвращения мальчиков, она прошла к площадке над обрывом и остановилась там, облокотившись на перила.

— Доротея…

Кто-то шепотом произнес ее имя. Доротея вздрогнула. Еще никого не видя, она уже чувствовала, кто ее звал. Это был Эстрейхер.

Если бы перила были пониже, а овраг не так глубок, Доротея попробовала бы убежать. Так велик был ее страх перед этим человеком. Но она спокойно и сухо спросила:

— Что вам угодно? Вы же знаете, что я хотела остаться одна.

— Сказать вам несколько слов. Только и всего.

— Будет время завтра, в замке.

— Нет. То, что я хочу сказать, должны слышать только вы… Не беспокойтесь, я вас не оскорблю и не трону. Несмотря на враждебное отношение, которое вы проявили ко мне при первой же встрече, я испытываю к вам расположение и уважение. Не бойтесь слов и слушайте меня…

— Не хочу. Ваши слова могут быть только оскорбительными.

Видимо, не в натуре Эстрейхера было в таких случаях долго уговаривать.

— Нет, слушайте меня. Я приказываю вам слушать… и отвечать… И перестаньте, пожалуйста, строить вид угнетенной невинности… Так вот. Случай привел вас и поставил около того дела, которое я имею основание считать своим собственным. Я один играю в этом деле настоящую роль. Все остальные — статисты. Шаньи — хвастливый, тщеславный дурак. Давернуа — деревенщина… С какой же радости работать на них? Не лучше ли нам двоим, вам и мне, работать на самих себя? Какое прекрасное дело можем мы сделать, если будем вместе, в союзе. Моя энергия, решимость в соединении с вашим умом и наблюдательностью — лучшего не надо! А потом… потом… впрочем, больше я ничего сейчас не хочу. Я знаю, как разрешается загадка о кладе. Знаю я, и никто, кроме меня. Я уже хозяин. В моих руках все данные, за исключением одного-двух, но и они скоро будут добыты. Вот мое предложение. Помогите мне, давайте искать вместе, и мы в короткое время добьемся богатства, сказочного богатства, и в наших руках будет безграничная власть… Согласны? Отвечайте, согласны? Да?

Он подошел вплотную к Доротее и коснулся ее шали. Доротея, до сих пор терпеливо слушавшая и старавшаяся разгадать скрытые намерения противника, вздрогнула.

— Уходите. Оставьте меня. Я запрещаю вам дотрагиваться до меня… Чтобы я вступила в союз… с вами?! Вы мне отвратительны!

Эстрейхер вышел из себя:

— Значит… Значит, вы отказываетесь?.. Вы отказываетесь, несмотря на то, что я могу разгласить о вас… и разглашу… да, разглашу такие штучки, от которых вам не поздоровится… Потому что ведь серьги украл-то не один Кентэн. Вы тоже были там, в овраге. Вы были соучастницей. И доказательство этому есть… После этого вы смеете со мной так разговаривать, вы, воровка…

Он хотел схватить ее. Она пригнулась и скользнула вдоль перил.

Эстрейхер злобно прошипел:

— Грязная тварь! Я тебя приручу… Если завтра к двум часам ты не перестанешь ломаться, то коробочка будет открыта в присутствии жандармов. Выбирай сама, нищенка!

Он исчез в темноте.

Около трех часов утра форточка над козлами фургона открылась. Оттуда высунулась рука и потрясла Кентэна, который сладко спал.

— Вставай и одевайся. Тихо, без шума. Сама Доротея была готова.

Они прошли к той площадке двора, что выходила к оврагу, привязали к перилам веревку и по ней спустились вниз. По оврагу обогнули замок, очутились около того самого места, с которого Кентэн накануне начал свои похождения, и стали карабкаться вверх.

Окно уборной, как и вчера, было открыто. Они влезли через него и вышли в коридор. Доротея засветила карманный фонарик.

— Возьми с собой лесенку, что в углу.

— Доротея, это нелепо… Нельзя же лезть на рожон.

— Будет! Я отвечаю за все… Ты уверен, что комната Эстрейхера по коридору последняя налево?

— Уверен. Как ты и велела, я расспросил вчера вечером слуг.

— А порошок ты всыпал в чашку с кофе? — Да-

— Ну, тогда Эстрейхер спит мертвым сном, и мы можем идти без опаски.

Они дошли до двери, над которой был стеклянный просвет — открытая форточка.

— Графинин будуар здесь?

— Не сразу. Сначала проходная комната, а из нее вход в будуар.

— Подставляй лестницу.

Кентэн пролез по лестнице в форточку. Минуты через три он вылез обратно.

— Нашел коробочку? спросила Доротея.

— Да, на столе. Я вынул серьги, а коробочку перевязал точь-в-точь как было.

Они двинулись дальше.

Около крайней налево двери Доротея и Кентэн остановились. Тут наверху была такая же форточка. Кентэн опять влез по лестнице, отпер задвижку и впустил Доротею. Следующая дверь вела в спальню Эстрейхера. Доротея посмотрела сквозь замочную щелочку.

— Спит.

Она вынула из кармана Кентэна пузырек и большой носовой платок. В пузырьке был хлороформ, которым она смочила платок.

Эстрейхер одетый лежал поперек кровати и спал так крепко, что Доротея решилась зажечь электричество. Потом подошла к нему и осторожным движением положила на лицо платок с хлороформом.

Эстрейхер вздохнул, встрепенулся, заворочался, но хлороформ быстро сделал свое дело.

Заранее припасенными веревками Доротея и Кентэн связали спящего по рукам и ногам, привязали его к кровати, перекинули веревку к ножкам стола и шкафа, затянули в общий узел. А на всякий случай, если бы он, чего доброго, проснулся и пытался поднять крик, Доротея перевязала полотенцем нижнюю часть его лица, закрыв рот.

На следующее утро, когда граф и графиня Шаньи вместе с Раулем Давернуа пили кофе, кастелян замка доложил, что директриса цирка на рассвете потребовала, чтобы ей открыли ворота, и уехала. Она просила передать графу письмо.

Граф распечатал конверт и стал читать.

«Уважаемый кузен! Я сдержала клятву. Передаю в ваши руки того, кто производил раскопки в замке, украл прошлой ночью серьги и пять лет тому назад отравил моего отца, похитив медаль. Пусть с ним расправится суд.

Доротея, княжна д’Аргонь».

Граф, графиня и их кузен оцепенело смотрели друг на друга. Что она хочет этим сказать?

— Какая жалость, что Эстрейхер еще не встал, — заметил граф, — может быть, он бы сумел что-нибудь тут понять.

Графиня взяла с камина в будуаре коробочку, врученную ей вчера на хранение. Открыла. Там действительно не оказалось ничего, кроме того, о чем говорила Доротея: простые камни и раковины.

В это время кастелян явился с новым докладом.

— В чем дело, Доминик?

— В замке неблагополучно, господин граф. Ночью хозяйничал кто-то чужой.

— Каким образом? Как они могли забраться?

— Двери были заперты, граф. И тем не менее в коридоре около комнат господина Эстрейхера стоит лестница.

— Что-нибудь украдено?

— Не знаю, граф. Я счел долгом прежде всего сообщить вам…

— Благодарю вас, Доминик.

— Пока ничего никому не говорите. Мы пойдем туда. Супруги Шаньи и Рауль пошли к комнатам Эстрейхера.

Дверь из его спальни в маленькую проходную комнатку-загородку была открыта. Сильно пахло хлороформом.

Эстрейхер лежал на кровати, связанный, с заткнутым ртом. Около него лежал шарф. Такой же, какой, по описанию Доротеи, был надет на человеке, рывшем яму внизу под замком.

На столе на видном месте — сапфировые серьги.

Но самым потрясающим было то, что вошедшие увидели на руке Эстрейхера, свесившейся с кровати и привязанной к ножке тяжелого кресла: рукава были засучены, повыше локтя, татуировкой были выжжены три слова: «In robore fortuna».