Холодный Яр - Юрий Юрьевич Городянин-Лисовский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Много теперь в монастыре сил?
– Да какое там! Комендантская сотня[63], горстка конницы, шваль бездомная и еще деникинская офицерская рота из Лубен, мобилизованные. Их отправили с Полтавщины в Крым, а они взяли новенькие английские винтовки, по пятисот патронов на брата и дали деру[64]. Хорошие ребята… Видел франта с тремя глазами? Один из них. Наша сила в мужике – села тут крепкие. Полюбил я эти места… Оклемаешься – поездим, убедишься сам. Тут, по-моему, сажени земли нет, не политой казачьей кровью. Шанец на шанце, могила на могиле. Население пропитано казацким духом, чистокровные украинцы – за родину кадык вырвут, не то что на Подолье или Волыни.
– А среди монахинь сознательные есть?
– От этого зелья никакого толку. Те, что помоложе, увлечены нашим делом, да только игуменья, старая ведьма, ненавидит всё «малороссийское». Если кого застанет с украинской книгой в руках – тут же велит бить поклоны. Княжна какая-то из Петербурга. Жених у неё умер, так она с горя постриг и приняла, еще в молодости[65].
Вообще, хорошо бы это бабское кубло куда-нибудь переселить. Поп здешний – дедок что надо. С игуменьей на ножах, она ему служить по-украински запрещает. А еще один поп есть низенький, сгорбленный, так монахини говорят, что ему от роду сто тридцать годков. Ослеп и оглох уже, а то бы много чего рассказал – послушником тут был с малолетства. Раньше историю монастыря сочинял, потом настоятельница вытребовала книги к себе. Строчит, наверно, как хохлы обитель осквернили[66]. Когда-нибудь надо отобрать у неё старые записи, просмотреть. Ну, бывай! Пойду лошадей проверю.
В дверях он столкнулся с парой сестер, несших мне одеяло.
– Добрый день, пан Чорнота. Болящих посещаете?
– Проходи, проходи… Не скаль зубы, а то в рай не попадешь.
Монашки, видно, уже привыкли к его тону. Обе юны, миловидны; у одной лицо серьезное, с отпечатком грусти. Укрыв меня, они оглядели комнату.
– Это ж твоя келья была, Катя? – спросила та, что повеселее. Её взгляд остановился на стене, где висели мои белый башлык и шапка.
– У вас всё белое, а у наших казаков наоборот.
– Видно, они с вами в чернецов превратились.
– Горе с такими чернецами! Бывает, от поклонов лоб ноет.
– Каких поклонов?
– Ну, идешь по двору, а кто-нибудь из бродяг подмигнет смешно. Как тут не улыбнуться? А мать игуменья в окно увидит и всё, бей поклоны. На той неделе за Черноморца триста поклонов велела ударить, а чем я виновата? Он мне за воротник снегу насыпал, я ему и вернула.
– Не подобает инокине в снежки играть, – наставительно произнесла подруга.
– Умная какая! Это она тебя ни разу с твоим Павликом не заприметила.
Катя покраснела.
– Скажешь тоже… Мужчина подумает, взаправду.
Меня развеселили их свежие, полные жизни личики, так плохо сочетавшиеся с монашеским одеянием.
– Девчата, слушайте, а что за нужда вам была апостольники надевать? Уж лучше под старость, если охота в раю очутиться.
– Сироты мы. Нас пожилые сестры воспитали у себя в приюте. Пойдем, а то опять поклонов не оберемся.
Под двумя одеялами стало не на шутку жарко. Повернувшись на бок, смотрю через окно на двор, где люди из двух разных миров ходят каждый по своему делу. Там как раз бежала молодая черница с подойником в руках. Статный парень в униформе австрийской кавалерии и кепи сечевых стрельцов[67] метнул снежок ей вдогонку. Девушка, оглянувшись на окна, слепила такой же и швырнула им в обидчика. Не помогут поклоны…
Природа своего не уступит, и если княжну в юные годы пылкое чувство загнало в монастырь, то оно же, наверно, выгонит отсюда не одну её подопечную.
На второй день у меня беспрестанно гости. Навещают офицеры-лубенцы. Знакомлюсь с Черноморцем – такой красивый парень стоит трехсот поклонов. Окончил Полтавскую семинарию и пошел в казаки. После заходят двое в австрийских куртках, как выясняется – сечевые стрельцы Йосип Оробко и Микола Гуцуляк. Всех занимает фронт и партизанский рейд нашей армии.
Старушка Маланья трижды в сутки натирает меня и поит своим зельем. На четвертый день горячка прошла, и нога докучает меньше. Хочу проведать Абрека, но лекарка не позволяет – рано еще. Говорю Ивасю, который глаз не сводит с моего вооружения, чтобы привел его под окно. Жеребец, вычищенный и сытый, брыкается и таскает туда-сюда маленького казака.
Под вечер приходит Чорнота и садится у кровати – вижу, что в расстроенных чувствах.
– Эх, чертов сын, чертов сын… Чертова кукла! Разве не предупреждал я его? Бабник задрипанный!
Догадываюсь, что речь о Компанийце.
– А что случилось, Андрий?
– Что… Ничего. Убили дурака, да и всё. Казак удрал, а его прямо у той вдовы и оглушили. Тачанки с пулеметом не досчитались, да и сам Иван погиб ни за козлиную душу. Поеду как-нибудь, швырну эту бабу в Днепр ко всем чертям. Ты только подумай – из-за какой-то потаскухи этакий хлопец пропал! Думаешь, много в Украине Компанийцев? Не имел он права вот так ни за грош пропасть. Морду бы ему за это набить…
– Негоже, Андрий, так покойника честить.
Мое замечание его немного успокоило.
– Любил я его, ведь не хлопец был – орел! Положили тело в церкви, в Мельниках. Завтра в монастыре похороним. Вот уж девичье царство слез прольет! Они ж со всех окрестных сёл бегали в монастырь молиться на его черные брови. Уж вешался бы тут какой-нибудь на шею – нет! Приворожила его эта вдова черт знает откуда[68].
Назавтра отправляемся с Чорнотой в Мельники. Одеваюсь, больную ногу обуваю в небольшой мягкий валенок, найденный где-то Андрием. Он ведет себя со мной на диво любезно – то есть не так брутально, как с прочими. Загадка чуть проясняется, когда седлаем лошадей.
– Если у человека добрый конь и оружие что надо – значит, человек стоящий.
Сказал как отрезал. Еще сближает нас то, что военную службу мы оба начинали в кавказской кавалерии под командой хана Нахичеванского и Султан-Гирея, усвоив нечто из магометанской военной этики[69].
Съезжаем с горы и пускаем застоялых жеребцов галопом. Недурной херсонец Чорноты с трудом поспевает за моим длинноногим, горбоносым Абреком, которого
