Злые игры. Книга 3 - Пенни Винченци

— Правда, дорогая? В какой области? В украшении интерьеров? Или в банковском деле?

Вирджиния набрала побольше воздуха.

— В психиатрии, — сказала она.

Лицо Александра мгновенно застыло. Глаза его смотрели на Вирджинию холодными колючими льдинками.

— Пожалуйста, не продолжай, — резко бросил он.

— Александр, я обещаю, что больше не стану рассказывать об этом никому и никогда в жизни, но…

— Правда, Вирджиния? Для меня было бы большим облегчением, если бы это и в самом деле было так. Как ты смеешь обсуждать с каким-то шарлатаном меня и мои проблемы?! Как ты смеешь?

— Это наши проблемы, Александр. Наши. Выслушай меня, пожалуйста.

— Вирджиния, я ухожу. Когда я вернусь, давай постараемся начать сегодняшний день заново, более приятным образом.

Вирджиния поднялась и встала в дверях, упершись в косяки руками.

— Александр, выслушай меня. Послушай же, черт тебя подери!

— Не буду я слушать.

— Будешь, или я тебя просто убью.

— Правда? Интересно, как?

— Александр, пожалуйста! Ну пожалуйста!

— Нет. Дай мне пройти.

Он мягко оттолкнул ее. Какая-то черная мгла заволокла Вирджинии глаза, черная, крутящаяся и жаркая мгла. Она подняла руку, стараясь отогнать эту мглу прочь; Александр перехватил ее за запястье.

— Прекрати. — Его лицо исказилось от гнева. — Прекрати. Оставь меня в покое.

— Хорошо, оставлю, — тихо ответила она, но, по мере того как она продолжала, голос ее становился все громче и громче, поднявшись в конце концов до крика. — Ладно, я оставлю тебя в покое. Оставлю, чтобы ты тут гнил, и сгнил бы окончательно, без любви, без меня, без детей, которые могли бы унаследовать эту вонючую великолепную тюрьму, что ты так любишь. Оставлю, и попробуй найти и соблазнить какую-нибудь другую несчастную дуру, которая смогла бы принять тебя за нормального и выйти за тебя замуж! Оставлю прямо сейчас, Александр, я иду собирать вещи. И можешь не волноваться, я никому не стану говорить о твоей паршивой тайне: мне это было бы просто стыдно делать, понимаешь ты, стыдно!

— Тихо, замолчи, — прошипел он, — замолчи, слуги услышат.

Вирджиния посмотрела на него и вдруг громко, резко, безобразно расхохоталась.

— Прости меня, Александр, — выговорила она сквозь слезы, — и как только я могла об этом не подумать! Это уж совсем недопустимо, правда? Уж если кто узнает, так только не слуги!

Она была у себя в комнате, вытряхивала содержимое из всех ящиков, когда вошел Александр, бледный и потрясенный, и уселся на ее постель.

— Вирджиния, — проговорил он, — пожалуйста, постарайся понять. Выслушай меня.

— Я тебя уже слушала достаточно, Александр, даже более чем достаточно. И больше не хочу. Я уезжаю.

— Послушай. Пожалуйста. В последний раз. А потом можешь уезжать. Я тебя сам отвезу в аэропорт.

— Незачем. У меня есть машина.

— Я знаю, что есть. Послушай. Пожалуйста. О господи…

Голос у него был такой напряженный и отчаянный, что Вирджиния оторвалась от сборов и взглянула на него. Потом села на кровать, держа в руках ворох одежды, и произнесла:

— Ну, хорошо. Я слушаю.

— Мне кажется, ты не в состоянии понять, насколько все это для меня ужасно.

— Для тебя? Бог мой!

— Вирджиния, пожалуйста. Ты обещала выслушать. Это же кошмарное, ужасающее унижение. Сознавать, что мне придется вот так прожить всю свою жизнь. Так тебя хотеть, так любить и знать все это… Могу тебя уверить, ты себе даже не представляешь, какая это боль и мука.

Вирджиния молчала.

— Сперва я был готов попробовать что-то сделать. Испробовать разные курсы лечения, проделать анализы, был готов снова и снова рассказывать врачам о своих проблемах. Все это напоминало ковыряние в гангренозной ране. Я убеждал себя, что это принесет какую-то пользу, но пользы не было. Никогда не было, ни разу. Не было даже отдаленных признаков самой возможности какой-то пользы. Неужели же ты этого не понимаешь? И каждый раз вначале у меня была какая-то надежда, а потом она сменялась отчаянием. Я не могу повторять все это еще раз, Вирджиния, просто не могу. Я слишком боюсь.

— Даже ради меня не можешь?

— Даже ради тебя не могу.

Она посмотрела на него твердо и непреклонно:

— Тогда мне придется уехать.

— Да, конечно. Хорошо.

Он спустился вниз. Вирджиния продолжала сборы. Закончив паковаться, она позвонила в аэропорт и заказала билет; теперь ей будет нетрудно вернуться домой и посмотреть всем в глаза, на протяжении нескольких последних месяцев она часто думала об этом; но сейчас уже она не могла просто сказать, что у них с Александром не получается быть вместе и они решили расстаться… Не будет ни унижения, ни ужаса, это должно сработать. Она уже собралась было позвонить Фоллону, чтобы тот отнес вниз вещи, как взгляд ее упал в окно. На ограждении задней террасы, лицом к дому, сидел Александр. Плечи у него поникли, руками он обхватил себя, словно стараясь защититься от какой-то боли. Она смотрела на него и вдруг поняла, что он плачет, плачет очень тихо: большущие слезы бежали у него по лицу и капали на рукава. Время от времени он поднимал руку и смахивал их со щек. Весь он казался каким-то бесцветным, серым, как будто из него ушла жизнь.

Она вдруг очень живо и ярко вспомнила, каким увидела его тогда, в день самой первой их встречи, в ресторане в Нью-Йорке: он был такой красивый, такой улыбающийся, такой блестящий; вспомнила, как он встал ей навстречу, как протянул ей руку; и при этом воспоминании у нее екнуло сердце и одновременно что-то екнуло во всем ее теле. Она вспомнила, как молниеносно и сильно влюбилась в него; вспомнила, как постепенно у нее нарастали сомнения насчет него и их будущей совместной жизни и как она глушила в себе эти сомнения, как сильно, страстно хотела она стать его женой, достичь успеха, хотела, чтобы ею восхищались, чтобы ее уважали, чтобы ее признали как личность, — в общем, хотела стать графиней Кейтерхэм.

Она сидела, смотрела на Александра, вспоминала все это, и сердце ее постепенно начало ныть, ныть не только от боли, но и от любви к нему; она поняла, что действительно любит его, любит очень сильно, быть может, даже сильнее, чем тогда, когда они только поженились. Это была какая-то очень странная, очень необычная любовь; она явно не могла принести Вирджинии настоящего счастья; и тем не менее это все-таки была именно любовь, смешавшаяся, сплавленная воедино с чувством вины и с осознанием того, что и она сама в данном случае не вполне безгрешна, и Вирджиния поняла, что не сможет оставить его, это было бы ужасающе, по-варварски жестоко и она бы потом никогда себе этого не простила.