Годы жизни. В гуще двадцатого века - Борис Сударов

Заканчивался мой отпуск, пора было возвращаться, причем уже не в Илек, а в Тоцкие военные лагеря.

Ева насушила мне сухари из черного хлеба. Но везти их не в чем было. Так она обратилась к какому-то работяге из своей бывшей клопиной землянки, который смастерил для меня элегантный по тем временам, фанерный чемоданчик, с миниатюрным замочком даже!

Лесковский Левша, подковавший блоху, да и только!

С этим музейным экспонатом в конце июня я покинул Новотроицк и благополучно прибыл в тогда еще мало кому известные Тоцкие военные лагеря. Но через одиннадцать лет о Тоцком узнает весь мир. В такие же жаркие летние дни 1954 года здесь будут проводиться всеармейские военные учения с применением атомной бомбы, в которых доведется принять участие и нашей артиллерийской бригаде.

А тогда, в июле сорок третьего, с трудом разыскав землянку, в которой расположилась наша школа, я поставил свое фанерное чудо на свободное место на втором этаже двухъярусной нары и вышел в надежде встретить кого-то из нашей батареи, познакомиться с окружающей местностью.

Пространство, которое можно было окинуть взглядом, было сплошь усеяно землянками, каждая человек на сто и больше. Тысячи новобранцев до отправки на фронт проходили здесь основы боевой подготовки.

По окраине лагеря протекал местами довольно глубокий ручей. Там я встретил с десяток загоравших на берегу наших ребят. Половина не вернулась еще из отпуска.

Я снял гимнастерку, расстелил ее на траве и прилег, тоже решив позагорать. Но солнце так палило, что вскоре мне пришлось встать и присесть в тени рядом растущих кустов.

Приближалось время обеда, ребята заговорили про еду. Стали рассказывать какие-то анекдоты на «заданную тему».

– Ты ничего такого не привез? – обратился ко мне добродушный, долговязый украинец Мельников, лежавший рядом.

– Привез, – говорю, – сухари.

– Угостишь?

– Ну, пойдем, – сказал я.

Мы стали одеваться.

– Одного Мельника приглашаешь? – спросил лежавший с закрытыми глазами и, казалось, дремавший, Веня Лавров.

– Могу и тебя.

Стали подниматься и другие. Не вставал только Курдюкин. Укрыв лицо своей белой пилоткой, он словно спал.

Да я и не пригласил бы его. Он это знал.

Мы вошли в землянку. Там кроме дневального никого не было.

Его мы не знали, он был из другой батареи, еще из киевского набора.

Я залез на нары, заранее вытащив из кармана ключик к своему миниатюрному замочку. Но ключик не понадобился, замочек сиротливо болтался на одной петле, вторая была оторвана.

Сухарей, конечно, в чемоданчике не оказалось.

Все были огорчены, стали возмущаться, упрекали дневального.

– Чужие в землянке не появлялись, – оправдывался он, – а на нарах копошился этот ваш фраер с белой пилоточкой.

– Курдюкин, подлец! Это его работа! – догадался Мельников.

– Сухарей было много, – сказал я. – Он не мог их все съесть.

– Где его место? – спросил Мельников, ни к кому конкретно не обращаясь.

Ребята только вернулись из отпуска и точно не знали, где кто устроился.

Стали переворачивать все матрасы подряд, и под одним из них обнаружили Евину холщовую сумочку с сухарями.

Я угостил всех, но ребята не могли успокоиться.

– Надо как следует Курдюку поддать, – сказал Мельников, – а то он так и будет нас обкрадывать.

– И сказать комбату, – добавил Боря Штейн.

Мы пошли к ручью.

Били Курдюкина нещадно. Руками и ногами.

Окровавленный, он спасся от худшего только в ручье, куда ему пришлось ступить в чем был, – в одежде, в обуви. Там его уже никто не стал преследовать.

В начале августа вся школа была уже в сборе. Начались общелагерные режимные дни: подъем, физзарядка, утреннее построение.

Помню, на одном из построений всего многотысячного лагеря на плацу был зачитан приказ Наркома обороны о каком-то дезертире.

И перед строем, под барабанным боем, три автоматчика – один спереди, двое сзади – провели этого несчастного, – в нижнем белье, без обуви.

Эта жуткая картина навсегда осталась в памяти.

Из Тоцка в конце августа в Илек мы уже не вернулись.

Новый учебный год нам предстояло начать в Бузулуке, где в наше распоряжение было предоставлено добротное двухэтажное кирпичное здание со всеми удобствами для жилья и учебы. Хотя в жилых помещениях и там были все те же двухэтажные нары. Но после Илека это казалось не столь уж важным.

Помимо учебных классов, в доме был большой зал, где устраивались всякого рода мероприятия: вечера отдыха, встречи с интересными людьми, даже изредка танцевальные вечера.

На один из таких вечером я как-то пригласил симпатичную девочку, работавшую на телеграфе. Но она, к сожалению, жила далеко за городом, провожать ее пришлось поздно вечером по снежным сугробам, и больше на вечера я ее не стал приглашать. А жаль, славная была девчонка.

На одной из творческих встреч у нас выступал молодой лейтенант – политработник из соседней воинской части. Он прочитал только опубликованное стихотворение К. Симонова «Женщине из города Вичуга». Симонов в ту пору был военным корреспондентом «Красной звезды» и постоянно находился на фронте. Корреспонденции его всегда с интересом читали в тылу, порой это были стихи. Его стихотворение «Жди меня», посвященное Серовой, знала вся страна. Даже Сталин как-то упоминал о нем, – правда иронически.

И вот однажды офицеры полка, в котором Симонов в ту пору находился, показали ему письмо женщины из города Вичуга. Она писала, что вышла замуж, и чтобы друг ее больше не ждал…

Офицер, которому было адресовано письмо, к тому времени был убит. Его товарищи попросили Симонова, чтобы он ответил этой женщине. И он ответил ей этим стихотворением.

Мне оно понравилось, тронуло меня своей искренностью, правдивостью. И я на следующий день пошел в библиотеку, переписал из газеты его в блокнот и выучил. Потом, много позже, уже в Германии, читал это стихотворение на таком же вечере в нашей бригаде. Но это будет спустя пять лет.

А тогда, в сорок третьем году, мы учились и, как в Илеке, занимались хозяйственными делами. Той же заготовкой дров, разгрузкой вагонов на железнодорожной станции.

Помню, нам довелось как-то разгружать на станции вагоны с мукой, мешки тяжелые – килограммов по сто.

Курдюковцы и тут отличились. Они решили, что какая-нибудь сердобольная старушка сможет из муки испечь для них что-нибудь.

Но как вынести ее? Через контрольный пункт охрана ведь не пропустит. Выход нашелся. Курдюкин и его дружки сняли носки, натолкали в них муку, перевязали и перебросили через забор. Потом, выйдя за ворота, подобрали свою добычу.

Что и говорить, голодновато было. Не все справлялись с этим.

Как-то мы со Славиком, нашим «художником», решили пройтись по городу. Оказавшись у рынка, почему-то зашли туда, хотя денег у нас не было. «Не купить, так хотя бы прицениться».

Была ранняя осень, на прилавках полно фруктов, овощей. Какая-то старушка угостила нас морковкой. Мы вышли за территорию рынка, присели на скамейку у ближайшего дома и, почистив кое-как морковку, стали ее грызть.

Вдруг вижу – из калитки выходит мужчина. Я узнал его. Это был отец Евы Кудравицкой, подруги нашей Евы. Сразу не решался его окликнуть, боялся ошибиться: он уже отошел метров на двадцать, когда я все же несмело крикнул: товарищ Кудравицкий!

Мужчина повернулся, мы пошли друг другу навстречу. Кудравицкий меня, конечно, не мог узнать, и я представился, как брат Евы Сударовой.

Он взял меня за руку, и мы вернулись в дом.

– Принимай гостя, – сказал он Еве с порога и ушел.

Ева угостила меня стаканом молока с белым хлебом, чего я давно не видел. Стала расспрашивать обо всех наших…

Второй раз мы встретились с ней уже после войны.

Она жила с мужем – Героем Советского Союза в Подмосковной Малаховке.

Муж ее рано умер. Ева похоронила его там же, у себя в саду. Не представляю, как ей разрешили это сделать. Видимо, звание Героя сыграло свою роль…

* * *

Летом 1944 года, получив очередной отпуск, я уехал в Москву к Рите. Она только вернулась с Софой, Илюша оставался в Саратове, его не отпустили с завода.

В Москве я встретился с Борисом Штейном. Он успел оформить перевод в московскую артспецшколу. И я поступил подобным образом.

Последний учебный год я уже учился в Московской артиллерийской спецшколе.

Жил я не в общежитии при школе, как большинство, а у Риты.

Окончание учебного года, а с ним и школы, руководство решило отметить на зафрахтованном прогулочном пароходе. Некоторые пригласили в поездку своих знакомых девушек. Я тоже пришел не один, пригласил Раю, с которой мы в ту пору, да и позже поддерживали дружеские отношения.

Все бы хорошо, но я здорово тогда опростоволосился: забыл попросить у Риты немного денег. И не мог угостить мою Раечку даже стаканом водички. Ужасно было неприятно. Надеюсь, Рая меня, растяпу, простила.