Беглецы в Гвиане - Луи Буссенар

– В самом деле, Гонде, я вас сначала и не узнал, – с усилием проговорил наконец Робен.

– Да, я Гонде. Ну, как поживаете, Робен?

– А вы как сюда попали? – уклонился Робен от ответа.

– Я-то? В качестве лесного разведчика. Вы знаете, администрация острога выбирает всегда из каждого отряда каторжников кого-нибудь одного, знающего толк в деревьях, и посылает его на поиски мест, удобных для устройства засек. Вот меня и послали как человека знающего и притом надежного.

– А где же ваши остальные товарищи?

– О, не беспокойтесь, они далеко… за три дня не дойти.

– Стало быть, вы не беглец?

– Зачем мне бегать? Через полгода у меня все равно кончится срок. А вы, кажется, уже боитесь, что я на вас донесу? Не бойтесь, между нами это не водится, да, по правде сказать, весь острог был очень рад, что вы бежали, и все желали вам искренне всякого успеха.

– А что, скажите, начальство все еще собирается меня ловить?

– И не думает… Один только Бенуа помышляет пуститься в погоню за вами, как только выздоровеет. Но только до этого еще далеко, и вы, надеюсь, успеете укрыться где-нибудь подальше… Э, да что я все болтаю пустяки, а про главное-то и молчу. Знаете, вскоре после вашего побега получили на ваше имя письмо… от вашей супруги.

– Письмо!.. Как жаль, что я поторопился!

– Острожное начальство вскрыло, конечно, его, и потом ходили слухи, что в письме сообщалось, будто вас согласны помиловать, если вы сами подадите ходатайство…

– Ни за что!

– Впрочем, ведь я не знаю наверняка, а только передаю, что сам слышал… И начальство сказало по этому поводу: «Слишком поздно». Потом говорили, что, если бы вас поймали и вернули, то совсем простить вас было бы нельзя, но можно превратить в ссыльного поселенца… это ведь тоже большое облегчение… и позволить вашему семейству приехать к вам…

– Моей семье! В этот ад! Возможно ли это?!

– Ну, да все это одни слухи. А хорошо бы вам познакомиться самому с содержанием письма. Послушайте, я ваш должник. Вы спасли мне жизнь, когда я однажды упал в Марони и стал тонуть. Позвольте мне оказать вам услугу.

– Какую?

– А вот какую. Я здесь почти совершенно свободен, мне доверяют, как уже почти отбывшему свой срок. Я вернусь в острог, притворюсь, что болен лихорадкой, и лягу в лазарет. Там я постараюсь узнать всё как можно подробнее, затем выпишусь и вернусь сюда, чтобы вам рассказать. О, ради бога, согласитесь принять от меня эту услугу… ради бога!.. Умоляю вас!..

Робена это тронуло.

– Ступайте. Я согласен и буду очень благодарен вам.

– Вот спасибо!.. Уж так-то вы меня обрадовали так обрадовали… Да, постойте, вот еще что: у меня есть книжка, в которой я записываю отмеченные деревья. В ней еще остались два или три чистых листка. Напишите на родину письмо, а я берусь его отправить. Близ острова стоит голландский корабль, нагруженный лесом; он скоро отходит в Европу. Наверное, на нем найдется добрая душа, которая согласится доставить письмо, особенно, если узнает, что оно не от обыкновенного каторжника. Вы согласитесь, не обидите меня отказом? Да?

– Да, – пролепетал Робен, – благодарю вас.

И он тут же написал тонким убористым почерком письмо на двух вырванных из поданной ему книжки листках, сложил их, надписал адрес и протянул Гонде.

– Итак, – сказал тот, – я заболеваю лихорадкой, узнаю все, что нужно, и возвращаюсь к вам… До свиданья, господин Робен!

И каторжник скрылся в густых лианах.

Надежда ободрила Робена. Веселее и энергичнее прежнего принялся он за работу, которая живо закипела в его руках. Старый Казимир помогал ему изо всех сил.

Глава VI

Спустя полтора месяца после побега Робена из острога в Париже, на улице Сен-Жак, происходило следующее.

Было 1 января. Дул северный ветер, и в Париже стояли сильные холода. По грязноватой лестнице громадного старого дома, набитого мелкими квартирантами, поднималась на шестой этаж бедно и по-вдовьи одетая дама, очевидно, принадлежавшая когда-то к лучшему обществу, как было заметно по ее манерам и всей наружности.

Дойдя до своей квартиры, дама вынула из кармана ключ, вложила его в замок и тихонько повернула. За дверью послышались веселые детские голоса:

– Это мама!.. Мама пришла!

Дверь отворилась, и четыре мальчика кинулись навстречу матери. Она перецеловала их всех с несколько нервной лаской.

– Ну что, детки, хорошо ли вы себя вели без меня?

– Хорошо, мама. Мы не шалили, и даже Шарль сидел тихо.

Шарль был самый младший и шаловливый. Ему было только три года.

Дама подняла голову и увидела в глубине комнаты высокого молодого человека в рабочей блузе, сконфуженно мявшего в руках свою шляпу.

– А, это вы, Андрэ! – сказала она. – Здравствуйте.

– Я пришел поздравить вас с Новым годом, сударыня… и малюток ваших… и хозяина… то есть господина Робена, я хотел сказать… заочно…

Дама вздрогнула. Ее красивое, осунувшееся лицо побледнело, и она грустно взглянула на большой портрет в золотой рамке, висевший на стене. Этот портрет составлял резкий контраст с голыми стенами и жалкой обстановкой мансарды, где, однако, видны были кое-какие вещи, сохранившиеся от прежнего богатства.

Она грустно взглянула на большой портрет в золотой рамке

На небольшом комодике под портретом стоял маленький букет из цветов мать-и-мачехи, которые были редкостью в это время года. Увидев этот скромный подарок парижского рабочего, дама была, видимо, глубоко тронута. Глаза ее наполнились слезами, и к горлу подступили рыдания.

Дети тоже заплакали, глядя на мать. А между тем был первый день нового года. Другие парижские дети веселились, получали игрушки, а дети ссыльного плакали…

Мать их пересилила себя, отерла слезы и с благодарностью протянула руку молодому рабочему, говоря:

– Благодарю вас, Андрэ, – и за него, и за себя.

– Нет ли чего-нибудь нового, сударыня?

– Ничего еще не знаю. Средства мои истощаются, работы мало. Молодая англичанка, которой я давала уроки, заболела и уезжает на юг; у меня остается только вышиванье, а глаза мои слабы. Не знаю просто, что и делать.

– Вы забываете, сударыня, мою работу. Я могу увеличить число своих рабочих часов в день… Ведь зима не век будет продолжаться.

– Нет, Андрэ, я не забываю вашей доброты, вашей внимательности и очень вам благодарна за них, но я ничего не могу от вас принять.

– Напрасно, сударыня, это мой долг. Ваш супруг дал мне воспитание, когда моего отца убило при взрыве парового котла. Месье Робен поставил меня на ноги, дал мне возможность зарабатывать себе на хлеб, и если моя старушка мать умерла спокойно и не в нужде, то этим я обязан ему. Таким образом, сударыня, я вам не чужой.

– Но это не причина, чтобы вы из-за нас надрывали себя работой.

– Где же я надрываюсь? Я молод, здоров, силен, это для меня ничего не значит.

– Я не желаю, чтобы вы ради нас отказывали себе в самом необходимом; вы зарабатываете вовсе не так уж много…

– Но, сударыня, я все равно что свой…

– И все-таки я не могу согласиться. После, может быть… я посмотрю… если очень плохо придется… если дети, например, заболеют… или голод… Но поверьте, я очень тронута вашим предложением.

– Но однако… неужели его не возвратят из ссылки? Многих уже возвратили…

– Для этого нужно подавать просьбу о помиловании, а мой муж ни за что не будет просить помилования у того, кого он считает узурпатором…

Молодой ремесленник понурил голову и молчал.

– Впрочем, – продолжала молодая женщина, – я сегодня собираюсь ему писать… или, вернее, мы все ему напишем. Не так ли, дети?

– Да, да, мама, – отвечали старшие мальчики, а младший, Шарль, чинно усевшись в уголке, немедленно принялся царапать что-то на четвертушке бумаги.

Кончив царапанье, он с довольным видом подошел к матери и сказал:

– Вот, мама… это мое письмо к папе.

Молодая женщина села к столу и написала мужу письмо, в котором, тщательно избегая всего, что могло бы понапрасну расстроить Робена, извещала его о хлопотах друзей по поводу его помилованья.

«Но так как, – писала она, – там ставят непременным условием, чтобы ты написал сам просьбу о помиловании, ты же, вероятно, на это не согласишься, то надежды на благополучный исход почти нет никакой. Во всяком случае, говорят, тебе согласятся дать землю в Гвиане и сделать тебя ссыльнопоселенцем».

Под письмом подписалась мать и старшие дети, уже выученные ею писать, а также и Шарль, попросивший, чтобы мать дала ему в руки перо и водила его рукой по бумаге, причем малютка посадил на письмо огромную кляксу.

Три дня спустя почтовый корабль из Гавра уже нес письмо в Гвиану. Госпожа Робен терпеливо стала ждать ответа, но прошел январь, миновал февраль, начался март, а ответ не приходил. Бедная женщина начала тревожиться. Вдруг однажды утром ей приносят письмо с городской маркой. В письме какой-то делец, совершенно ей не знакомый, приглашал ее к себе в контору для переговоров об очень важном деле.