Трава поет - Дорис Лессинг

Мужчина этот великолепно знал, что именно хотел: приятного товарища, мать своим детям и женщину, которая смогла бы вести хозяйство. Он нашел Мэри милой и увидел, что она относится по-доброму к его детям. Вариант представлялся ей самым что ни на есть подходящим: раз уж она собралась выйти замуж, именно такой супруг ей и был нужен. Однако все сорвалось. Кавалер допустил ошибку, когда судил о ее опыте: ему казалось, что женщина, которая столько времени жила самостоятельно, должна разбираться в самой себе и понимать, что он ей предлагает. Между ними стали развиваться отношения, суть которых представлялась обоим ясной, а потом вдовец сделал ей предложение и Мэри его приняла. Но когда он попытался заняться с ней любовью, ее охватило дикое необоримое отвращение, и Мэри сбежала. Однажды вечером они сидели в уютной гостиной, и, когда жених принялся ее целовать, она внезапно вырвалась, кинулась в ночь и не останавливалась, пока не добежала до клуба. Там она упала на кровать и зарыдала. Эта глупость, которую мужчина помоложе и в физическом смысле более влюбленный в нее, счел бы очаровательной, отнюдь не усилила чувства вдовца. На следующее утро Мэри вспомнила о своем поступке и ужаснулась. Как она могла себя так повести, она, которая всегда владела собой и превыше всего страшилась сцен и двусмысленностей? Мэри принесла извинения, но отношениям пришел конец.

И вот теперь она оказалась словно бы в открытом море, сама не ведая того, что ей нужно. Ей чудилось, что она сбежала, потому что жених был «стариком», — именно так теперь ей все представлялось. Содрогнувшись, Мэри решила впредь избегать мужчин старше тридцати лет. Ей и самой уже было за тридцать, но, несмотря на все, она до сих пор продолжала воспринимать себя девочкой.

И все это время, сама того не осознавая, не желая себе в этом признаться, она искала мужа.

В течение нескольких месяцев, пока вдовец за ней ухаживал, люди обсуждали Мэри так, что, услышь она — ей наверняка стало бы дурно. Казалось удивительным, что Мэри, чья отзывчивость и готовность выслушать рассказы о чужих неудачах и позорных поступках других людей проистекала из искреннего отвращения к таким личностным аспектам человеческой жизни, как любовь и страсть, исходившего из самых глубин ее естества, была просто обречена всю свою жизнь оставаться героиней сплетен. Однако все было именно так. Ну а после разрыва все стало еще хуже: среди широкого круга ее друзей из уст в уста передавался рассказ о той ночи, когда она сбежала от пожилого вдовца, хотя оставалось непонятным, откуда об этом стало известно. Надо сказать, что люди, услышав эту байку, кивали головами и смеялись, словно она служила подтверждением того, что они и так уже давно знали. Чтобы женщина тридцати лет от роду, да так себя вела! Они хохотали, и их смех был довольно неприятен. В наш век искушенных в сексе людей, неосведомленность в вопросе любовных утех представлялась всем в высшей степени нелепой. Этого окружающие Мэри простить не могли, они смеялись, чувствуя, что в каком-то смысле ей досталось поделом.

Люди говорили, что она сильно изменилась: начала одеваться неряшливо и безвкусно, кожа у нее стала хуже — Мэри выглядела так, словно держалась из последних сил; совершенно ясно, у нее было нервное расстройство, а это в ее возрасте вещь вполне естественная, учитывая образ жизни, который она вела и все сопутствующие обстоятельства: она искала себе мужчину и никак не могла его найти. Ну а кроме того, манера ее поведения в последнее время была такой странной… Вот что, в частности, поговаривали люди.

Совершенно ужасно в интересах истины или какой-либо другой абстракции разрушать представления человека о самом себе. Разве угадаешь, сумеет ли он создать новый образ, с которым сможет жить дальше? Именно это и случилось с Мэри. Она не мыслила своего существования без этих безличных, несерьезных приятельских отношений с другими людьми; однако теперь ей чудилось, что на нее смотрят с сочувствием и некоторым раздражением, поскольку она все-таки была женщиной, в известной степени, поверхностной. Мэри начала испытывать чувство, которое прежде никогда ее не посещало: внутри нее была пустота, и в эту пустоту из ниоткуда просачивалось ощущение дикой паники — словно бы во всем мире ей было не за что ухватиться. Мэри стала страшиться общества других людей, а больше всего — компании мужчин. Если ее целовал мужчина (а они целовали Мэри, угадывая ее настроение), она испытывала отвращение; с другой стороны, она стала ходить в кино еще чаще, чем прежде, теперь покидая зал расстроенной и преисполненной лихорадочного волнения. Казалось, между экраном, игравшим роль кривого зеркала, и жизнью Мэри не было ничего общего, а подогнать собственные желания к возможностям было выше ее сил.

В возрасте тридцати лет эта женщина, получившая «хорошее» образование в муниципальной школе, наслаждавшаяся спокойной, цивилизованной уютной жизнью, имевшая доступ ко всем источникам знания своего времени (пусть даже она ничего не читала, кроме безвкусных романов), разбиралась в себе настолько плохо, что язвительное замечание какой-то сплетницы о том, что ей давно пора выйти замуж, напрочь лишило ее покоя.

Потом Мэри познакомилась с Диком Тёрнером. С тем же успехом на его месте мог оказаться кто-нибудь другой. Если уж быть точным, он стал первым, кто нашел в ней нечто изумительное и неповторимое. Мэри очень нуждалась в таком отношении. Ей требовалось вернуть себе чувство превосходства перед мужчинами, которое, по правде говоря, помогало ей жить все эти годы.

Они случайно встретились в кино. Дик на один день приехал в город с фермы. Он редко наведывался сюда, появляясь в городе, только когда ему надо было прикупить товар, отсутствовавший в местном магазине, а такое случалось пару раз в год. На этот раз он столкнулся с одним приятелем, которого не видел целых сто лет, и тот уговорил Дика заночевать в городе, а вечером сходить в кино. Дик, сам себе удивляясь, согласился: он был очень далек от подобных развлечений. Его грузовичок со сваленными в кучу мешками зерна и двумя боронами, припаркованный возле кинотеатра, выглядел нелепо и не к месту, и Мэри, увидев эти незнакомые ей вещи сквозь оконное стекло, улыбнулась. Когда она их заметила, ей было нужно улыбнуться. Она любила город, чувствовала себя здесь в безопасности, а деревня у нее ассоциировалась с детством — все из-за маленьких деревушек, в которых ей доводилось жить, и окружавших их долгих миль пустоты — миль и миль вельда.

Дик Тёрнер не любил город. Когда он покидал столь знакомый ему вельд и въезжал в безобразные городские предместья, которые словно сошли со страниц строительных каталогов, когда он глядел на отвратительные домишки, в беспорядке разбросанные по вельду, не имевшие никакого отношения к твердой африканской бурой земле и выгнувшемуся голубому небосводу, а потом оказывался в деловой части города с магазинами, набитыми под завязку новомодными штучками для шикарных женщин и невиданными вкусностями из-за границы, Дик конфузился, ощущая неловкость и чувствуя, как в нем поднимается злоба.

Его мучила клаустрофобия. Ему хотелось убежать — либо скрыться с глаз, либо все разнести здесь в клочья. Поэтому Дик Тёрнер старался как можно быстрее вернуться обратно на ферму, где он чувствовал себя как дома.

Однако при этом в Африке живут тысячи обитателей предместий, которых можно запросто взять и переселить в другой город на противоположной стороне земного шара, и при этом они не заметят никакой разницы. Предместья непобедимы и неизбежны, как фабрики, и даже Южная Африка, земля которой, кажется, вне себя оттого, что по ней, словно зараза, расползаются аккуратненькие, красивенькие домишки, не в состоянии уберечь себя от такой доли. Когда Дик Тёрнер видел такие дома и думал о людях, что в них живут, об осторожных обитателях предместий, губивших его страну, ему хотелось грязно ругаться, крушить и убивать. Он не мог этого вынести. Дик не пытался выразить свои чувства словами: он все дни проводил работая на земле и утратил привычку играть ими. Но чувство, которое Тёрнер переживал, было самым сильным из всех, что ему доводилось испытывать. Он понимал, что вполне может убить банкиров, финансистов, магнатов, чиновников — всех тех, кто строил аккуратные маленькие домишки с огороженными изгородями садами, наполненными, как правило, цветами из Англии.

Больше всего Дик ненавидел кино. Обнаружив себя внутри кинозала, он удивился, недоумевая, что же на него такое нашло, что его заставило согласиться и прийти сюда? Он не мог смотреть на экран. Лицемерные женщины с длинными руками и ногами навевали на него скуку; сюжет, с точки зрения Дика, был лишен всякого смысла. Кроме того, в зале было душно и жарко. На некоторое время он вообще перестал следить за происходящим на экране и вместо этого принялся разглядывать зрителей. Рядом с ним, вокруг него, за ним рядами сидели люди, которые, отстранившись, подавшись вперед, взирали на экран, — сотни человек, позабыв обо всем на свете, переживали жизнь глупцов, ломавшихся сейчас перед ними. От этого Дику стало не по себе.