Тень ветра - Карлос Сафон

— Даниель, нам надо поговорить, — стала говорить мне она. — Должно быть, я неправильно вела себя с тобой…

Я не давал ей закончить фразу и под любым предлогом выходил из комнаты. Бывали дни, когда мне казалось, что я вступил в безнадежное и отчаянное противоборство с календарем. Я опасался, что мой призрачный мир, центром которого была Клара, может вот-вот рухнуть. Но мне и в голову не приходило, что это только начало.

ОТВЕРЖЕННЫЕ

1950–1952

7

В день моего шестнадцатилетия я задумал такую глупость, подобная которой ни разу не приходила мне в голову на моем коротком веку. На свой страх и риск я решил устроить праздничный ужин, пригласив Барсело, Бернарду и Клару. Отец не одобрил моего плана.

— Это мой день рождения, — с юношеской жестокостью возразил я. — Я тружусь на тебя все прочие дни в году. Хоть раз сделай по-моему.

— Поступай как знаешь.

Предшествующие месяцы моей дружбы с Кларой были особенно странными. Я уже почти для нее не читал. Клара под любыми предлогами старалась не оставаться со мной наедине. Всякий раз, когда я приходил, у нее сидел Барсело, притворявшийся, будто читает газету, или невесть откуда появлялась суетливая Бернарда, бросавшая на меня косые взгляды. Иногда Кларе составляли компанию одна или несколько ее подруг. Про себя я называл их Сестры-Пустоцветы. Отмеченные печатью неизбывной девственной скромности, с требником в руках и полицейской неподкупностью во взоре, они патрулировали пространство вокруг Клары, ясно давая мне понять, что я здесь лишний, что само мое присутствие оскорбляет Клару и весь белый свет. Но неприятнее всех был маэстро Нери, со своей злополучной неоконченной симфонией, Это был расфуфыренный тип, законченный фат и пшют, стремившийся походить на Моцарта, но из-за пристрастия к брильянтину больше напоминавший мне Карлоса Гарделя.[14] Если в нем и было что-то от гения, то разве только дурной характер. Он беззастенчиво стелился перед доном Густаво и флиртовал на кухне с Бернардой, заставляя ее хихикать, одаряя дурацкими пакетиками засахаренного миндаля и щипая за задницу. Короче, я его смертельно ненавидел. Неприязнь была взаимной. Нери носился со своими партитурами, высоко задирая нос, глядя на меня как на приблудного щенка и всячески противясь моему присутствию.

— Мальчик, не пора ли тебе сесть за уроки?

— А вам, маэстро, не пора ли закончить симфонию?

В конце концов я перед всеми ними пасовал и уходил, побежденный, с опущенной головой, жалея, что не обладаю острым языком дона Густаво, чтобы поставить на место этого зазнайку.

В день моего рождения отец зашел в пекарню на углу нашей улицы и купил самый лучший торт. Он молча накрыл на стол, выложив серебряные приборы и поставив парадный сервиз. Зажег свечи и приготовил на ужин самые мои любимые, как он считал, блюда. Весь вечер мы и словом не перекинулись. Когда стемнело, отец удалился к себе, облачился в свой лучший костюм и вернулся с обернутым в блестящую бумагу свертком, который положил на столик в гостиной. Это был подарок. Он сел за стол, налил себе бокал белого вина и стал ждать. В моем приглашении было указано, что ужин состоится в восемь тридцать. В девять тридцать мы все еще ждали. Отец с грустью смотрел на меня и молчал. Я весь кипел от злости.

— Ну что, доволен? — спросил я. — Ты этого хотел?

— Нет.

Еще через полчаса появилась Бернарда с посланием от сеньориты Клары и скорбным выражением лица. Последняя желала мне всего самого наилучшего и сожалела, что не сможет прийти на мой праздничный ужин. Сеньору Барсело пришлось на несколько дней по делам отлучиться, и Клара была вынуждена перенести на этот час свои занятия с маэстро Нери. Сама же Бернарда также не могла принять участие в праздничной трапезе и забежала лишь на минутку.

— Клара не может прийти из-за урока музыки? — еле вымолвил я.

Бернарда опустила глаза. Она едва не расплакалась, вручая мне маленький сверток со своим подарком, и расцеловала меня в обе щеки.

— Если не понравится, можно обменять, — сказала она.

Но я не смог заставить себя даже из вежливости развернуть ее подарок. Я остался наедине с отцом, перед парадным сервизом, столовым серебром и тающими в тишине свечами.

— Мне жаль, Даниель, — произнес отец.

Я молча кивнул и пожал плечами.

— Не хочешь посмотреть, что я тебе подарил? — спросил он.

В ответ я встал и, уходя, оглушительно хлопнул дверью. Слетев по ступенькам, еле сдерживаясь, чтобы не заплакать от досады, я вышел на пустынную улицу, залитую голубоватым светом. Было холодно. Сердце мое наполнилось ядом, взгляд дрожал. Я шел куда глаза глядят, не удостоив внимания незнакомца, застывшего у Пуэрта-дель-Анхель и наблюдавшего за мной. На нем был все тот же темный костюм, правую руку он все так же держал в кармане пиджака. В глазах его сверкало и множилось отражение огонька сигареты. Слегка прихрамывая, он последовал за мной.

Больше часа, не разбирая дороги, я метался по улицам, пока не оказался у памятника Колумбу. Перейдя площадь, я сел на одну из ступенек набережной, сбегавших вниз, в темную воду у причала для прогулочных катеров. Кто-то устроил здесь вечеринку — из гавани, где временами вспыхивали яркие огни, доносились музыка и смех. Я вспомнил, как мы с отцом доходили на катере до самого края волнореза. Оттуда немного было видно кладбище на горе Монтжуик — теряющийся за горизонтом город мертвых. Иногда, глядя в сторону кладбища, я махал рукой, веря, что мама все еще там и что она видит меня. Отец повторял мой жест. Уже несколько лет мы не совершали таких прогулок, хотя я знал, что изредка отец выходит в море на катере один.

— Подходящий вечер для терзаний, верно, Даниель? — произнес голос из густой тени. — Закуришь?

Я рывком вскочил на ноги, тело пронзил внезапный холод. Чья-то рука протягивала мне из темноты сигарету.

— Кто вы?

Незнакомец несколько приблизился ко мне из темноты, но лицо его по-прежнему было скрыто. От его сигареты поднимался голубой дымок. Я сразу узнал темный костюм и руку, прятавшуюся в кармане пиджака. Глаза его посверкивали, как стеклянные бусины четок.

— Друг, — ответил он, — во всяком случае надеюсь им стать. Так что, сигаретку?

— Я не курю.

— И правильно. Жаль, но мне больше нечего тебе предложить, Даниель.

Его голос был сыпучим, как песок, и звучал болезненно. Слова он произносил слабо и невнятно, как на пластинках на семьдесят восемь оборотов в минуту, которые коллекционировал Барсело.

— Откуда вам известно мое имя?

— Я много чего о тебе знаю. Тем более имя.

— Что еще вы знаете?

— Я мог бы вогнать тебя в краску, но у меня нет ни времени, ни желания. Довольно того, что у тебя есть нечто меня интересующее. И я готов за это неплохо заплатить.

— Мне кажется, вы ошиблись.

— Нет, я никогда не ошибаюсь в людях. В чем-то другом да, но не в людях. Сколько ты хочешь за нее?

— За что?

— За «Тень ветра».

— Почему вы думаете, что у меня есть эта книга?

— Это не обсуждается, Даниель. Вопрос только в цене. Я давно знаю, что книга у тебя. Люди говорят. А я слушаю.

— Что ж, значит, вы ослышались. У меня этой книги нет. Но даже если бы была, она не продается.

— Твое бескорыстие просто восхитительно, особенно в наше время угодников и блюдолизов, но со мной не стоит ломать комедию. Скажи, сколько. Тысячу дуро? Деньги для меня ничего не значат. Цену назначаешь ты.

— Я же сказал: она не продается и у меня ее нет, — ответил я. — Вот видите, вы ошиблись.

Незнакомец какое-то время молчал, неподвижный, окутанный голубым дымком сигареты, которая, казалось, никогда не истлеет до конца. Я заметил, что от нее исходил запах не табака, а горелой бумаги. Хорошей бумаги, книжной.

— Возможно, это ты сейчас ошибся, — холодно заметил он.

— Вы мне угрожаете?

— Не исключено.

Я сглотнул. Несмотря на всю мою браваду, этот тип здорово меня напугал.

— А могу я узнать, почему она вас так интересует?

— Это мое дело.

— И мое тоже, раз вы угрожаете и требуете, чтобы я продал вам книгу, которой у меня нет.

— Ты мне нравишься, Даниель. Ты смел и, кажется, неглуп. Тысяча дуро. На них ты сможешь купить очень много книг. Хороших книг, а не тот мусор, который ты так ревностно хранишь. Ну давай, тысяча дуро — и останемся лучшими друзьями.

— Мы с вами не друзья.

— Да нет, друзья, просто ты этого еще не понял. Я не виню тебя, ведь столько забот… Взять хоть твою подругу Клару. Из-за такой женщины кто угодно голову потеряет.

При упоминании о Кларе у меня кровь застыла в жилах.

— Что вы знаете о Кларе?

— Осмелюсь утверждать, что гораздо больше, чем ты, и для тебя было бы благом забыть ее. Но ты не забудешь, я знаю. Мне тоже когда-то было шестнадцать…