Мы памяти победы верны (сборник) - Роман Сенчин

Нина понесла чай в комнату и огляделась. Все стены гостиной, которая одновременно служила и кабинетом, действительно уставлены были книгами, но в книжных шкафах действительно зияли пустоты, вероятно, на месте Бальзака и Дюма. Большинство книг были медицинские, на латыни и на немецком. Но и художественных много, особенно стихов: «Колчан», «Пепел», «Кипарисовый ларец», «Версты», «Четки» – буржуазные издания и даже, насколько Нина понимала, контрреволюционные.

Они пили чай. Нина ела. Профессор спрашивала про обстрел. В основном в медицинских терминах. Так, чтобы и отвечать получалось в основном холодно и по-деловому. Хвалила за камфору, которую Нина догадалась уколоть детям той убитой женщины, хотя лучше было напоить чем-нибудь седативным. И вдруг спросила:

– Откуда у вас эти часы?

– Трофейные, муж принес с Финской. – Нина сначала ответила, а потом только поняла, что атмосфера их чаепития изменилась, стала не то что враждебной, но какой-то печальной.

Надежда Викентиевна встала. Медленно пошла в прихожую, вернулась с часами, раскрыла их, показала Нине. Нина и не знала, что изнутри на крышке выгравированы были два слова «vita brevis». Потом профессор достала из жилетного кармана свои часы, точно такие же с точно такой же гравировкой.

– Хотите еще чаю, миленький? – Тяжело опустилась за стол. – В одна тысяча девятьсот четырнадцатом году, миленький, Евгений Сергеевич Боткин повез меня представляться императрице…

У Нины закружилась голова. Имя Боткин звучало для нее примерно как Гиппократ или Авиценна. 1914 год – это же до революции. Представляться императрице… Какая императрица? Жена Николая Кровавого? Свергнутая и пущенная в расход где-то на Урале? Где на Урале?

– Какая императрица? – прошептала Нина на вдохе.

– Обыкновенная императрица. Александра Федоровна. Она была попечительницей госпиталя для раненых в Царском Селе, искала хороших хирургов. Евгений Сергеевич повез представлять меня, но я опоздала к нему, ненадолго, минуты на три. И все вот это… аудиенция, экзамен… прошло гладко. Но спустя несколько дней Боткин подарил мне часы, мягкий, но безусловный намек на то, что не следует опаздывать. При малейшей непунктуальности, но только любимым ученикам Боткин дарил часы с гравировкой «vita brevis». И я своим ученикам стала дарить. Получилось что-то вроде братства, медицинский орден, нас звали витабревисами. Строго говоря, я бы и вам должна была подарить такие часы, но где же теперь найдешь часы? Впрочем, у вас они есть. Ваш муж…

Тут только до Нины дошло:

– Вы хотите сказать, что мой муж на Финской убил кого-то из ваших учеников?

– Нет, отчего же… Мне даже и в голову не пришло. Хотя… – Профессор помолчала минуту. – Нет, я думала, что ваш муж оперировал кого-то из витабревисов, воевавших на финской стороне, не смог спасти и взял часы на память…

– Оперировал врага?! – захлебнулась Нина.

Профессор Ильмъяр молчала.

– То есть вот фашистский самолет упал в парке Первой пятилетки, вы бы что, стали оперировать летчика?

– Разумеется, миленький. Стала бы оперировать. И вы бы стали. Вы же врач, витабревис.

Профессор поднялась легко, собрала со стола посуду, направилась на кухню, кажется, даже напевая что-то вполголоса.

– Я помогу! – крикнула Нина вслед.

Но пребывание в этом доме стало для Нины тягостным. Нина так и не дождалась, пока высохнет ее одежда. Дождалась воздушной тревоги. Засобиралась в бомбоубежище, куда профессор Ильмъяр даже и не думала спускаться. Пообещала назавтра обязательно отдать одежду… Профессор улыбнулась:

– Бог с вами, миленький.

И Нина с мокрой своей одеждой, увязанной в узелок, вышла вон из этого странного дома, где все еще работает водопровод, все еще жива собака, все еще стоят на полках стихи, изданные до революции и… Боткин! Царица! Оперировать фашистов! Как это все?

С того дня для Нины началось «смертное время». Наутро она проснулась в своей холодной комнате под двумя одеялами и бушлатом, оделась, поплелась на работу и лишь по дороге вспомнила, что не нужно бы ходить туда, где профессор того и гляди заставит оперировать фашиста. Но хлеба не было. Даже для врачей, которые питались наравне с рабочими, норма хлеба была снижена до 250 граммов в день. И не достать было этого хлеба. Люди занимали очередь к булочным затемно, старались даже до истечения комендантского часа. И вот у Нины был выбор – идти ли затемно на работу, где хлеб и чай будут почти сразу, или вставать в очередь, где, может быть, и не достоишься… Пока Нина размышляла обо всем этом, доковыляла уж и до клиники. И так каждое утро – сначала думала про хлеб, а потом уже вспоминала о разногласиях своих с профессором Ильмъяр.

В начале декабря выпал большой снег, никто его не убирал. Люди протаптывали себе тропинки среди сугробов, ковыляли по ним, спотыкаясь, падали в снег и не всегда вставали. Бодро ходили по улицам только красноармейцы и краснофлотцы. В длинных шинелях. Раненым в клинике Нина помогала без устали, потому что так делали все вокруг нее. Но по дороге из клиники в общежитие Нина была одна – редко какому упавшему протягивала руку, чаще проходила мимо. Временами испытывала от этого огрызки угрызений совести: разве «не всегда помогать своим» – это не то же самое, что «иногда помогать врагу»? Но додумать мысль до конца сил не было.

Следовало бы обратиться за поддержкой куда-нибудь – в горком партии, в комитет комсомола, там бы разъяснили про безразличие к своим и помощь врагу. Но трамваи не ходили. На углу Большой Пушкарской, сдвинутый взрывом с рельсов, один из трамваев так и стоял, украшенный флажками еще к годовщине революции, а люди разбирали его на дрова.

И нельзя было написать письмо. Даже мужу на фронт, чтобы спросить, станет ли он, если придется, оперировать фашиста. Света не было. Керосин выдали один раз по два с половиной литра на человека, и больше не выдавали. Светлого времени суток едва хватало, чтобы написать истории болезней. И позвонить никому было нельзя. Телефон работал только в клинике, но позвонить по нему можно было только в Горисполком. Отопления тоже не было, в домах не было совсем, в клинике – почти. Обогревались буржуйками. Дрова закончились быстро, топили чем попало. В одной из общежитских комнат из-за буржуйки начался пожар, вялый и медленный, как все в Ленинграде в ту зиму. Комната горела несколько дней, и никто ее не тушил, потому что не было воды. Водопровод не работал. Прежде чем войти в клинику, каждый сотрудник ее, будь то санитарка, медсестра или врач, должны были набрать ведро воды в Карповке. Нина обычно набирала два раза по полведра и, принеся эту воду, чувствовала себя совершенно уже уставшей.

В столовой кормили плохо. Без карточек не давали уже ничего, а по карточкам давали продукты, которые прежде считались бы несъедобными: котлетки из жмыха, пустые щи из мерзлой капусты. Иногда медицинские работники из-за еды дрались, бесполезно били друг друга невесомыми тощими руками.

Иногда удавалось украсть ампулу глюкозы и выпить. Или ввести себе в вену, содрогаясь от того, как растекалась глюкоза по телу горячей волной, и пусть одно мгновение, но не зябнуть. Прежде Нина и вообразить себе не могла, что станет воровать лекарства. Воровать у больных лекарства.

Работы не убавлялось. Раненые, которых везли после каждого обстрела, были теперь еще и дистрофичные. При полостных операциях Нина видела, как, оказывается, от голода атрофируются у людей внутренние органы. В институте этому не учили.

Медсестра Маша больше не рассказывала веселых баек и нелепых слухов. Как правило, молчала. Или огрызалась, когда Надежда Викентиевна пыталась увещевать ее, что следует кормить обоих сыновей одинаково. Маша теперь твердо знала, что из двоих ее сыновей выживет только один. Однажды Маша вела старшего в школу, младшего – в детский очаг, и где-то на улице проходивший мимо красный командир в длинной шинели протянул вдруг конфету старшему, Кирильчику. Маша решила, что это дурная примета и что Кирильчик – не жилец. С тех пор хлебный паек она делила поровну, но все, что удавалось добыть свыше пайка, все крохи, которые получалось принести домой из больничной столовой, отдавала младшему, Данилке. Кирильчик сначала плакал и просил есть, потом пытался бежать из дома, но вернулся, а в начале января умер тихою голодною смертью – во сне.

Однажды, когда размывались к операции, вполголоса, поджимая губы и глядя в пол, Маша рассказала, как запеленала Кирильчика в простыню, положила на санки и повезла в морг, устроенный на Кронверкском проспекте, там, где до войны была летняя терраса и играл оркестр. Маша говорила, что тела там укладывают штабелями, а несколько раз в день приезжает грузовик и увозит пеленашки на кладбище. Еще Маша сказала, что факт смерти своего старшего сына хранит пока в тайне, чтобы не отобрали карточки, потому что по детским карточкам продают маисовую муку и сахар.