Цветок счастья - Элизабет Вернер

Эльза Вернер

Цветок счастья

1

Под песни метели, под грохот потокаНад бездной клубящихся водНа скалах угрюмых высоко-высокоЦветок одинокий цветет.К нему нет дороги, и лишь вечерамиНа гребне угрюмой скалыТерзают добычу и машут крылами,И клекчут сердито орлы.Волшебную силу цветок сохраняет.Тому, кто его оборвет,Он счастья ключи золотые вручаетИ горе в замену берет.Но скалы чернеют угрюмо и строго,Но мечется злобный поток…Лишь смелым над пропастью ляжет дорога,Лишь им улыбнется цветок-недотрога,Волшебный, стыдливый цветок.

Молодой человек, только что прочитавший это стихотворение, опустил лист бумаги на колени и заявил с комической торжественностью:

– Итак, господа, теперь вам известно, где нужно искать свое счастье. Среди тысячи цветов необходимо найти именно тот, о котором говорится в только что прочитанных строках. Что касается меня, то я пущусь на его поиски сейчас же, как только этот прекрасный май перестанет поливать нас осенним дождем и пронизывать холодным ветром.

Действительно, несмотря на конец мая, погода стояла ненастная, что, впрочем, часто бывает в горах. Крупные капли дождя непрерывно барабанили в стекла окон, а низко нависшие тучи покрывали горы и лишь изредка позволяли видеть их смутные очертания. Однако чем неприветливее была погода, тем уютнее казалась гостиная на роскошной вилле, находившейся в самом живописном месте горной долины. Со вкусом обставленная комната, украшенная коврами, картинами, альбомами и разными безделушками, производила особенно приятное впечатление. По всей обстановке этой гостиной можно было заключить, что владельцы виллы – очень богатые люди.

Несмотря на весну в камине, вокруг которого разместилось небольшое общество, пылал яркий огонь. В широком, глубоком кресле полулежала молодая женщина с очень тонкой, хрупкой фигурой. На ее прекрасном лице, бледном до прозрачности, ясно выражалось страдание, какое бывает у больных, измученных долгой, тяжелой болезнью. Темные волосы слегка вились на висках и спускались вниз двумя толстыми, блестящими косами, которые были свернуты на затылке в виде большого жгута. В повороте головы, во всех движениях бледной молодой женщины, в ее утомленной позе чувствовался полнейший упадок сил. Грустно и устало смотрели ее большие глаза, обрамленные длинными черными ресницами. Несмотря на болезненный вид, молодая женщина поражала своей какой-то особенной, чарующей прелестью. Она, несомненно, произвела сильное впечатление на молодого человека с длинными каштановыми волосами, стоявшего рядом с креслом больной красавицы и не спускавшего с нее восхищенного взгляда.

У противоположной стороны камина сидел пожилой господин с представительным видом чиновника, занимающего высокий пост. Он внимательно читал газету, по временам с чувством удовлетворения поглядывая на своего сына, только что прочитавшего стихотворение, и на его юную соседку с очаровательным детским личиком и ямочками на щеках, которая улыбаясь, смотрела на листочек исписанной бумаги.

– Это – твое собственное произведение, Генри? – спросила она.

– О, нет, нет, – поспешно ответил Генрих, – я только перевел на удобопонятный язык то народное поверье, которое распространено в этой местности. Мне его сообщил старый Амвросий на своеобразном горном наречии, а я перевел его, чтобы прочитать вам, госпожа Рефельд, и тебе. Что касается поэзии, то я покончил с ней навсегда, с тех пор, как Гвидо подверг беспощадной критике мое первое стихотворение, попавшееся ему на глаза.

– Вот как! А я и понятия не имела, что Генрих Кронек пишет стихи! – с легкой насмешкой заметила больная.

– Только один раз я совершил такое преступление, и наказание последовало сейчас же вслед за действием. Гвидо, на суд которого я представил свое несчастное произведение, так строго осудил его, что я немедленно же собственноручно сжег свое детище.

– И с тех пор Генри совершенно исцелился от своего недуга, – улыбаясь, проговорил Гвидо, не отходя от кресла госпожи Рефельд. – Сердись – не сердись, милый Генрих, но между друзьями должна быть полная искренность. Ты прекраснейший товарищ, незаменимый собеседник, обладаешь всевозможными качествами, но поэзия тебе не дается. Как ни старайся, у тебя не выйдет ничего, так как у тебя, к сожалению, нет ни малейшего таланта. Это говорю тебе я, Гвидо Гельмар!

– Знаменитый поэт! – в тон Гельмару насмешливо закончил Генрих. – Как видишь, я покорно склонил свою голову перед твоим авторитетным заявлением и с поэзией покончил навсегда. Ну, а как ты думаешь, Кетти, не отправиться ли нам вдвоем – тебе и мне – на поиски цветка счастья? Приключений у нас в пути будет немало, так как придется взбираться ввысь, к самому небу, но я буду твоим защитником, рыцарем без страха и упрека.

– О, я с удовольствием пойду за счастьем хоть на край света! – весело воскликнула молодая девушка.

– Не понимаю, Генрих, какого счастья тебе еще нужно? – вмешался в разговор Гельмар. – У тебя есть завидная способность всегда чувствовать себя довольным. Ты весело скользишь по поверхности жизни, никогда не заглядывая в ее глубину. Далеко не все обладают таким даром.

– Ты очень любезен, Гвидо, благодарю за лестное мнение о моем легкомыслии, – сухо заметил Генрих и, подойдя к госпоже Рефельд, передал ей написанное стихотворение.

Оба товарища были приблизительно одного возраста, но по внешности резко отличались друг от друга. У Гвидо Гельмара был вид настоящего поэта. Его лицо с тонкими, правильными чертами носило печать гражданской скорби; темные глаза были мечтательно устремлены вверх, а длинные вьющиеся волосы живописно падали на плечи. Гельмар был небольшого роста, что приводило его в отчаяние и заставляло принимать разные пластические позы, чтобы как-нибудь поднять свою незаметную фигурку. В настоящий момент Гвидо опирался одной рукой на спинку кресла, в котором полулежала Рефельд, а в другой вертел цветок, взятый из вазы.

Генрих Кронек был, наоборот, высок и строен. Он на целую голову перерос своего приятеля. Его живые, веселые глаза сверкали отвагой и юмором. Каштановые волосы иногда падали на его открытый, высокий лоб, и он быстрым движением головы откидывал их назад и проводил левой рукой по лбу. Правая рука молодого человека была перевязана черной повязкой, так как была ранена, но, очевидно, не доставляла особенно сильного страдания Генриху, потому что его лицо поражало здоровьем и свежестью.

– Меня удивляет, как быстро Генри усвоил местное наречие, – задумчиво сказала Кетти. – Всего две недели как он здесь, а все понимает и сам говорит. Мы с мамой прожили тут в прошлом году несколько месяцев и до сих пор не в состоянии объясняться со здешними жителями.

– Потому что вам не приходилось иметь с ними дела. Вы привозите из города всю прислугу и почти никогда не говорите с местными уроженцами. А я подружился со стариком Амвросием, благодаря чему все здешние крестьяне смотрят на меня, как на равного, и принимают с распростертыми объятиями.

– Ну, на твоем месте я избегал бы подобного знакомства, – вмешался в разговор пожилой господин, складывая газету. – Я вообще не понимаю, как может тебе доставлять удовольствие беседа с таким невежественным мужиком, как этот Амвросий? Для того чтобы повидаться с ним, ты взбираешься на горы со своей раненой рукой! Неужели тебе хочется, чтобы опять случилось какое-нибудь несчастье? Еще не успела зажить рука после падения при бешеной скачке на лошади, а ты опять готов сломать ее.

– Вы совершенно правы, генерал! Да, вследствие «бешеной скачки» с Генри и случаются несчастья! – многозначительно подтвердил Гельмар, бросая насмешливый взгляд на забинтованную руку приятеля.

– Не брани Амвросия, папа, – недовольным тоном заметил Генрих. – Тебе непременно нужно познакомиться с ним; это такой оригинальный тип, какого можно встретить только в этих диких краях, среди высоких гор.

– Оставь меня в покое со своими «оригинальными типами», – проворчал сановник. – Третьего дня мне уже пришлось познакомиться с подобным «оригинальным типом», и я настолько удовлетворен им, что не желаю больше никаких местных знакомств.

– Вы знаете, Эвелина, – обратился он к госпоже Рефельд, – я был у доктора Эбергарда, который поселился невдалеке от вас. Я слышал о нем в столице, как о крупной величине в медицинском мире, и хотел воспользоваться его соседством для того, чтобы он посетил вас и высказал свое мнение относительно вашей болезни. Однако он принял меня так, что мне не удалось даже произнести ваше имя. Он набросился на меня, как полоумный, и начал кричать, чтобы его оставили в покое. «Я уже давно отказался от практики, – заявил он, – и послал к черту всех больных. Имею же и я право когда-нибудь отдохнуть! Обратитесь к местному врачу, а у меня нет ни времени, ни желания ходить к вашим больным!» Продолжая осыпать меня подобными любезностями, он захлопнул дверь перед моим носом. Можете себе представить, в каком я был восторге от этого знакомства!