Самый красивый конь - Борис Алмазов

Борис Алмазов

Самый красивый конь

Глава первая. ПАНАМА — ПОТОМУ ЧТО ШЛЯПА

Он действительно был немножко шляпой. Начнет в футбол играть, ударит по мячу — мяч в окне, ботинок в воротах. Пойдет рыбу ловить, насадит червяка, махнет удилищем — червяк за шиворот, а крючок вместе с удочкой и большим клоком штанов далеко в реке плавает. Все ребята, конечно, кричат:

— Шляпа, лопух! Он поэтому и в пионерские лагеря ездить не любил. Нынче вот в городе проболтался все лето. Ходил на пришкольный участок, сорняки полоть. Сорняки оставил, а какие-то полезные корешки повыдергал. Все опять шумят:

— Пономарев — дурак! «Пономарь» — лопух! — А один говорит: — «Панама»! Так и превратился он из Пономарева в «Панаму». Теперь пошло: «Панама, Панама»… Он уже привык, откликаться начал. Панама так Панама, у других еще похуже прозвища. И еще у него была беда. Постоянно Пономарев опаздывал в школу. Выходил-то из дому вовремя, просыпался рано, в шесть часов, когда отец вставал гимнастику делать. А на улице обязательно что-нибудь происходило. То в трамвае мотор перегорел: дым валит, вожатый бегает, пожарные прикатили. Хоть Панама и не досмотрел, чем там дело кончилось, а все-таки в школу опоздал. То увидел, как над городом журавли летят в теплые страны, — в люк свалился, в открытый. Еще хорошо, не сломал себе ничего. Зато потом пришлось весь день отмываться. Все-таки канализация. Вот и сегодня тоже. Панама за полчаса до уроков из дома вышел, а школа-то вот она, рядом. Подумал Панама, что еще рано, решил квартал кругом обойти. Один дом прошел, второй, завернул за угол. А за углом, около закрытого ларька утильсырья, лошадь стоит, извозчик — седенький старичок — на огромной платформе сидит, газету читает. Ну Панама и прилип. Он обошел лошадь вокруг. Лошадь была мохнатая, словно плюшевая, на лоб свисала залихватская челка, и вообще вид был у нее какой-то хулиганский: нижняя губа оттопырена, задняя нога полусогнута — только сигареты и гитары не хватало, а то прямо хиппи из подворотни. А под копытами были белые мохнатые метелочки, и из-за этих метелочек лошадь казалась какой-то беззащитной. Тем более, была она вся перевязана ремнями и веревками, на шее болталась какая-то штука, вроде как солдаты шинели скатывают, а на копытах были железные подставки с шипами.

— Дядя, а что это у нее на ногах? — спросил Панама и добавил: Извините, пожалуйста. — Вечно он эти слова забывал вовремя сказать. Старичок посмотрел на него сверху и сказал в пространство:

— Дожились, дите живой лошади не видало! Цивилизация называется! Это подковы, заместо ботинок, значит. Чтобы пятки не стоптать.

— У!.. — сказал Панама. — Большое спасибо. Он еще походил вокруг лошади, а старик смотрел на него печально, поверх очков.

— Ну что? Нравится?

— Да! Очень! — ответил Пономарев. — Такая вся красивая, и пахнет хорошо.

— Эх! Не видал ты, парень, красивых-то коней. — Старик сложил газету. Вот у моего отца тройка была! Кони-птицы, одно слово. Я, слышь-ко, родом из ямщиков, на тракте жил. Ямщикам-то еще от Петра Первого был такой закон положен, чтобы ни подати, ни в солдаты не брать, но зато должен каждый ямщик содержать почтовых лошадей. За это шла ямщикам и земля под покосы, и что проезжий пожалует на чаек, тоже его. А что кони были — звери, одно слово! Из ворот как подадут, дак, кажись, стенку поставь каменную — прошибут. Коренником — это который в средине — рысак орловский был, дак его, бывало, в оглобли два мужика заводят. Мотнет головой — они на вожжах, как тряпки, болтаются.

— А это вожжи? — спросил Панама.

— Вожжи! Да, меня отец все вожжами порол, дак я их век ни с чем не спутаю. Вот они, вожжи, а это вот шлея, гужи, чересседельник, постромки, хомут, опять же удило и, конечное дело, супонь. Запомнил?

— Не-а…

— Это без привычки-то, знамо… Бывало, ночь-полночь, зима ли, непогодь, стучат: «Вставай, ямщик, твоя очередь везти». Я еще мальчонка был, с печки гляжу — отец встает, тулуп красным кушаком подпоясывает. Кнут берет, кистень — палка такая железная от лихих людей, а за окном воет… Не то вьюга, не то волки. Страх… А сгубила-то ямщиков железная дорога. И всего-то тогдашние поезда десять верст в час ехали, да провели чугунку у нас, и ямщиков отменили. Потому — прогресс начался… Старичок достал пачку папирос, закурил. А Панама стоял разинув рот, и ему казалось, что он видит тройку, которая мчится сквозь буран и снег, а ямщик в красном кушаке посвистывает и взмахивает кнутом.

— Подались мы всей семьей, с лошадьми в Санкт-Петербург. Поселились в Парголове. Двух лошадей продали, а на третьей отец извозчиком стал работать.

— Как вы? — спросил Панама.

— Что ты, милый! Я ломовик, грузовой, а отец был легковой извозчик, лихач. Летом — тележка двухместная, зимой — саночки легонькие, вроде как на такси работал. Только недолго: пал наш рысак, и пришлось отцу идти на конку работать.

— А это чего?

— А конка — это, стало быть, как бы трамвай, но на конной тяге. Вагончик — небольшенький, на передней площадке кучер стоит, двумя лошадьми правит, а вагон бежит по рельсам. Ну конечно, скорость не та, однако плавно катит. Мостовая ведь тогда булыжная была, а здесь рельсы. И, конечно, дешевле. Нонче опять же асфальт, а тогда все лошадка…

— Лошадь лучше, — сказал Панама. — А можно мне ее погладить?

— А чего ж нет? Погладь. Панама дотронулся ладонью до меховой конский морды, лошадь насторожила уши, прислушиваясь. И Пономареву вдруг захотелось обхватить ее за шею и прижаться изо всех сил к этой добродушной голове с отвисшими замшевыми губами.

Глава вторая. ЭТОТ СТРАННЫЙ ПЕДАГОГ

— Так, говоришь, лошадь лучше? — услышал Панама голос за спиной.

— Лучше, — сказал он, все еще не в силах оторвать руку от лошадиной морды. — Лошадь живая. Ее позовешь — она идет. Машина что? Сел и поехал, а лошадь все понимает. Вон она уже уши подняла — не боится меня больше. Поняла, что я ей худого не сделаю.

— А теперь ответь мне, ученик шестого класса Пономарев Игорь, почему ты не в школе? — спросил тот же голос. Панама оглянулся и увидел учителя русского языка и литературы Бориса Степановича.

— Ой, — сказал Панама, — а сколько времени?.. Извините, пожалуйста.

— Через пятнадцать минут первый урок кончится.

— Но ведь я же на минуточку, — пролепетал Панама. — Я только лошадь посмотреть. Ах, шляпа я, шляпа…

— Парнишка коня-то как увидал, все на свете позабыл, — сказал старичок, улыбаясь.

— Не он один такой! — усмехнулся Борис Степанович. И вдруг зажал портфель коленками, а руками ловко открыл лошади рот. — Так, говоришь, отец, восемь лет кобылке-то?

— Восемь и есть, — закивал старик. — Восемь.

— Рановато ей еще на задние-то хромать.

— Дак, шпат это. Шпат, милый…

— Следить надо было. Кормите черт знает чем. О копытах и не говорю, за такое копыто кузнеца убить мало.

— Дак ведь, милый, — извиняющимся голосом заговорил старик, — кузнец говорит: инструмента нету. Напильник, скажем, копыто опилить, и то купить негде.

— Совести у него нету, а не инструмента, — строго ответил Борис Степанович. — Самого бы его так подковать. А напильник я принесу, еще приедете сюда, так я через утильщика передам.

— Вот спасибо, вот спасибо… — закивал возница. — Кузнец-то говорит: не продают за безналичный.

— За наличный бы купил, копейки стоит! Не трактор ремонтирует — живую лошадь кует. Ну, Пономарев Игорь, как вы сегодня? Настроены посетить учебное заведение?

— Я ведь только на минуточку остановился…

— Ладно, какой урок-то прогулял?

— Географию… — убито ответил Панама.

— Ну вот что. Будут спрашивать — скажи, я тебя задержал: ругал за контрольную. Кстати, ты хоть иногда в учебник русского языка заглядываешь? Так, хотя бы из любопытства… Панама стал рассматривать трещины на асфальте. А уши его, он чувствовал, опухают и становятся такими огромными и горячими, словно к голове приставили две оладьи.

— Ну ладно, смотри, на второй урок не опоздай. — И Борис Степанович зашагал к школе. Он шел размашисто, широко, и тяжелый портфель в его руке, казалось, ничего не весит. В прошлом году, когда Борис Степанович появился в школе, в первый же урок задал контрольную и поставил двадцать две двойки! Никогда ни один учитель столько двоек не ставил. После этого началось: каждый день диктовка, какие-то игры на составление слов, весь класс кроссвордами увешал. Вообще-то заниматься у Бориса Степановича интересно, но уж больно легко двойку заработать. А у него получать двойки почему-то очень неловко. Посмотрит, словно сквозь человека, и скажет:

— Встань, Пономарев, у тебя чувство юмора есть?

— Ага… А класс уже замер.

— Так это ты что, для смеха написал: «Над городом мурлыкали журавли»? Дай дневник, хочется мне на память оставить автограф. Кстати, напиши это слово на доске и объясни классу его значение… Все хохочут, Пономарев готов через все четыре школьных этажа провалиться. Борис Степанович сидит, не улыбнется, бородку пощипывает, только в глазах ехидные черти пляшут. Портфель у него словно сундук у фокусника: никогда не знаешь, что он оттуда вынет. Один раз достает пакет полиэтиленовый с кусочками моркови, другой раз вытаскивает хлыст какой-то с костяной ручкой, а то еще какие-то железки, ремни, пряжки… А как-то пришел на урок в сапогах и в красном пиджаке! И штаны белые. Вообще-то, конечно, красиво, но так по улице не ходят. И ему, наверное, самому неловко было. Как только звонок, он бегом, только каблуками простучал, и в такси. Другого бы учителя ребята сразу спросили: почему он так одет, а этого только спроси, он тебе так ответит — не обрадуешься. Он при ходьбе носки ног в стороны раскидывает. Старшеклассники-мальчишки все ему подражают. Весь десятый класс так ходит. «Обязательно, когда подрасту, бороду такую отпущу, — подумал Панама, открывая тяжелую школьную дверь. — Не для красоты, а просто так».