Когда любишь - Теодор Старджон

Старджон Теодор

Когда любишь

Теодор СТАРДЖОН

КОГДА ЛЮБИШЬ...

Как он был красив, лежа рядом с нею в постели!..

Когда любишь, когда кем-то дорожишь, никогда не устаешь наблюдать за любимым и во время сна, и всегда и везде: как он смеется, как его губы касаются чашки, как он смотрит, пусть даже не на тебя; а что уж говорить о его походке, о солнечном зайчике, запутавшемся в пряди волос, о его словах и жестах, даже когда он ничего не делает, даже просто спит.

Не дыша, она низко склонилась над ним, разглядывая ресницы. Они бывают густые, изогнутые, рыжеватые. Его же еще блестели, помимо всего этого. Подумать только - на изгибах они отливали светом, словно отражение от множества сомкнутых крошечных сабелек.

Ах, все так хорошо, очень хорошо - она даже позволила себе удовольствие усомниться в реальности происходящего. Ведь через мгновение она разрешит себе поверить, что все взаправду, на самом деле, что это, наконец, совершилось. Все что она получала от жизни раньше, все что она желала, являлось к ней только потому, что она этого хотела. Новое приобретение в виде подарка, привилегии вещи или впечатления - кольцо, шляпка, игрушка, путешествие в Тринидад - могло вызывать восторг, гордость, удовольствие и даже ликование. Однако все ее прошлые приобретения всегда (до этих самых пор) доставлялись ей на блюдечке, которое называлось "чего изволите?" Но это, теперешнее - ОН - величайшее из всех ее желаний, впервые в жизни переросло в потребность; наконец-то она его заполучила, наконец-то, и навсегда, насовсем, навечно и сама, сама без всяких "извольте". Это было чудо, сотворенное ею, которое лежало теперь рядом с нею в постели, такое теплое и любимое. Он олицетворял собою и первопричину, и награду за все - ее семью и предков, которые немного знали, но чье присутствие многие ощущали; и на самом деле, - вся история человечества вела к этому; все, чем лично она была, что делала и чувствовала; и любовь к нему, и утрата и смерть, и воскрешение - все было ради этой минуты, эта ее заветная минута. Он был сама жизнь и все ее великолепие, такой он лежал в ее постели, и теперь она поверила, убедилась, знала...

- Да, - выдохнула она, - да.

- О чем ты? - спросил он, еще не открыв глаза.

- Господи, я думала, ты спишь.

- Я спал и почувствовал, что на меня кто-то смотрит.

- Я не смотрю, - мягко поправила она, - а рассматриваю.

Она все еще следила за ресницами, но они дрогнули однако сквозь них поблескивала серая сталь его удивительных глаз. Через мгновение он взглянет на нее - именно так, через мгновение их глаза встретятся, словно ничего нового не случилось (ведь это будет тот же взгляд, что когда-то впервые пронзил ее существо), словно все, абсолютно все продолжается. Страсть в ней разгоралась, как пожар, бушующий и прекрасный...

...и внезапно, как всегда случается самое страшное, сияние любви померкло, уступив место мраку ужаса и безнадежности.

Она выкрикнула его имя...

И серые глаза широко раскрылись, полные изумления и испуга, и он вскочил и рванулся к ней, смеясь, и тут же его рот искривился в мучительном оскале, а зубы сжались, удерживая крик боли. Он упал на бок и скорчился, задыхаясь и хрипя, отгораживаясь от нее своей мукой, перед которой даже она была бессильна.

Она кричала и кричала; она...

Раздобыть биографию хотя бы одного из Уайков весьма непросто. Так было при жизни четырех поколений, причем все сложнее с каждым последующим, потому что чем богаче становилось семейство Уайков, тем больше старались они держаться в тени, ибо так заповедал кэп Гамалиель Уайк, после того, как совесть одолела его. Но случилось это (поскольку был он человеком расчетливым) не раньше, чем он отошел от дела, скромно именуемого "торговлей патокой". Его корабль - а позднее его флот - перевозил в Европу отличный ром, который производился в Новой Англии из патоки, которая, в свою очередь, доставлялась туда из Вест-Индии оказались чернокожие для работы на сахарных плантациях и фабриках, производивших патоку.

Сколотив состояние и удалившись в конце концов от дел, он, казалось, на время успокоился в кругу своих ровесников, носил просторное платье и белоснежное белье, как подобало истинному владельцу родового поместья, и ограничил личные украшения массивным золотым перстнем и маленькими золочеными пряжками у колена. Отличаясь здравомыслием, в разговорах он часто упоминал патоку, изредка ром и никогда - рабов, и мирно коротал свой век с сыном молчуном и боязливой женой, вплоть до ее кончины. И тогда что-то, возможно, одиночество, заставило его по-новому оглядеться вокруг. Он возненавидел людей за их лицемерие, и у него достало мужества не исключать себя из их числа, что было крайне необычно для него. Не сумев ни избавиться от этого чувства, ни смириться с ним, он оставил сына на попечение домашних и в сопровождении лишь одного слуги отправился в пустыню в поисках спасения души.

В качестве пустыни была избрана местность под названием Мартаз Виньярд. Всю холодную зиму старик провел, ежась у огня в непогоду, а в ясные дни блуждая по побережью, закутавшись в теплый платок, с неизменной подзорной трубой в руке, и все это время его цепкий, изворотливый ум неустанно боролся с новым мировоззрением. На исходе весны он вернулся в Вискассет, вновь обретя равновесие; разве что угрюмо-немногословный и раньше, теперь он почти совсем перестал разговаривать. Он распродал все, что "бросалось в глаза" (согласно свидетельству изумленного современника), и увез запуганного и покорного сына одиннадцати лет от роду с собой в Виньярд. Там, под аккомпанемент криков чаек и шума волн, он преподал мальчику те основы, к которым все образование, полученное всеми четырьмя поколениями Уайков, можно считать не более чем приложением.

А все потому, что в уединении Виньярда, пережив бури душевные и те, что обрушились на взморье, Гамалиель Уайк всей душой постиг не что иное как Слово Божие.

Никогда в жизни он не подвергался сомнению Десяти Заповедей, и тем более никогда не нарушал их сознательно. Как и многие до него, он объяснял недостатки окружающего мира и грехи его обитателей именно их нежеланием следовать заповедям Божьим. Но в результате своих размышлений он вполне искренне заключил, что Бог сам недооценил человеческую глупость. Поэтому кэп взялся за усовершенствование заповедей, добавляя слова "...и не потворствуй..." к каждой из них, дабы человеку легче было выполнять их:

"Не убий - и не потворствуй убийству".

"Не укради - и не потворствуй воровству".

"Не прелюбодействуй - и не потворствуй прелюбодеянию".

Но озарение пришло к нему только тогда, когда он добрался до последней заповеди. Внезапно до него дошло, что все грехи и проступки рода людского - алчность, похоть, войны, бесчестье - проистекают из того что человечество не воздало должного почтения этому повелению Божьему и, соответственно, не подозревало о поправке: "Не желай дома ближнего твоего, ни жены его, ни осла его, ни раба его... и не потворствуй алчности!"