Ворон (в различных переводах) - Эдгар По

Эдгар Аллан По

Ворон(в различных переводах)

The Raven (1844-1849)

Once upon a midnight dreary, while I pondered, weak and weary,Over many a quaint and curious volume of forgotten lore -While I nodded, nearly napping, suddenly there came a tapping,As of some one gently rapping, rapping at my chamber door -'"Tis some visiter", I muttered, "tapping at my chamber door -Only this and nothing more."

Ah, distinctly I remember it was in the bleak December;And each separate dying ember wrought its ghost upon the floor.Eagerly I wished the morrow; – vainly I had sought to borrowFrom my books surcease of sorrow – sorrow for the lost Lenore -For the rare and radiant maiden whom the angels name Lenore -Nameless here for evermore.

And the silken, sad, uncertain rustling of each purple curtainThrilled me – filled me with fantastic terrors never felt before;So that now, to still the beating of my heart, I stood repeating"Tis some visiter entreating entrance at my chamber door -Some late visiter entreating entrance at my chamber door; -This it is and nothing more."

Presently my soul grew stronger; hesitating then no longer,«Sir», said I, "or Madam, truly your forgivenessI implore;But the fact is I was napping, and so gently you came rapping,And so faintly you came tapping, tapping at my chamber door,That I scarce was sure I heard you" – here I opened wide the door; -Darkness there and nothing more.

Deep into that darkness peering, long I stood there wondering, fearing,Doubting, dreaming dreams no mortal ever dared to dream before;But the silence was unbroken, and the stillness gave no token,And the only word there spoken was the whispered word, «Lenore?»This I whispered, and an echo murmured back the word, «Lenore!»Merely this and nothing more.

Back into the chamber turning, all my soul within me burning,Soon again I heard a tapping somewhat louder than before.«Surely», said I, "surely that is something at my window lattice;Let me see, then, what thereat is, and this mystery explore -Let my heart be still a moment and this mystery explore; -'Tis the wind and nothing more!"

Open here I flung the shutter, when, with many a flirt and flutter,In there stepped a stately Raven of the saintly days of yore;Not the least obeisance made he; not a minute stopped or stayed he;But, with mien of lord or lady, perched above my chamber door -Perched upon a bust of Pallas just above my chamber door -Perched, and sat, and nothing more.

Then this ebony bird beguiling my sad fancy into smiling,By the grave and stern decorum of the countenance it wore,«Though thy crest be shorn and shaven, thou», I said,"art sure no craven,Ghastly grim and ancient Raven wandering from the Nightly shore -Tell me what thy lordly name is on the Night'sPlutonian shore!"Quoth the Raven «Nevermore.»

Much I marvelled this ungainly fowl to hear discourse so plainly,Though its answer little meaning – little relevancy bore;For we cannot help agreeing that no living human beingEver yet was blessed with seeing bird above his chamber door -Bird or beast upon the sculptured bust above his chamber door,With such name as «Nevermore.»

But the Raven, sitting lonely on the placid bust, spoke onlyThat one word, as if his soul in that one word he did outpour.Nothing farther then he uttered – not a feather then he fluttered -Till I scarcely more than muttered "Other friends have flown before -On the morrow he will leave me, as my Hopes have flown before."Then the bird said «Nevermore.»

Startled at the stillness broken by reply so aptly spoken,«Doubtless», said I, "what it utters is its only stock and storeCaught from some unhappy master whom unmercifulDisasterFollowed fast and followed faster till his songs one burden bore -Till the dirges of his Hope that melancholy burden boreOf 'Never – nevermore.'"

But the Raven still beguiling my sad fancy into smiling,Straight I wheeled a cushioned seat in front of bird, and bust and door;Then, upon the velvet sinking, I betook myself to linkingFancy unto fancy, thinking what this ominous bird of yore -What this grim, ungainly, ghastly, gaunt, and ominous bird of yoreMeant in croaking «Nevermore.»

Thus I sat engaged in guessing, but no syllable expressingTo the fowl whose fiery eyes now burned into my bosom's core;This and more I sat divining, with my head at ease recliningOn the cushion's velvet lining that the lamp-light gloated o'er,But whose velvet-violet lining with the lamp-light gloating o'er,She shall press, ah, nevermore!

Then, methought, the air grew denser, perfumed from an unseen censerSwung by seraphim whose foot-falls tinkled on the tufted floor.«Wretch», I cried, "thy God hath lent thee – by these angels he hath sent theeRespite – respite and nepenthe from thy memories of Lenore;Quaff, oh quaff this kind nepenthe and forget this lostLenore!"Quoth the Raven «Nevermore.»

«Prophet!» said I, "thing of evil! – prophet still, if bird or devil! -Whether Tempter sent, or whether tempest tossed thee here ashoreDesolate yet all undaunted, on this desert land enchanted -On this home by Horror haunted – tell me truly, I implore -Is there – is there balm in Gilead? – tell me – tell me, I implore!"Quoth the Raven «Nevermore.»

«Prophet!» said I, "thing of evil! – prophet still, if bird or devil!By that Heaven that bends above us – by thatGod we both adore -Tell this soul with sorrow laden if, within the distantAidenn,It shall clasp a sainted maiden whom the angels name Lenore -Clasp a rare and radiant maiden whom the angels name Lenore."Quoth the Raven «Nevermore.»

«Be that word our sign of parting, bird or fiend!»I shrieked, upstarting -"Get thee back into the tempest and the Night'sPlutonian shore!Leave no black plume as a token of that lie thy soul hath spoken!Leave my loneliness unbroken! – quit the bust above my door!Take thy beak from out my heart, and take thy form from off my door!"Quoth the Raven «Nevermore.»

And the Raven, never flitting, still is sitting, still is sittingOn the pallid bust of Pallas just above my chamber door;And his eyes have all the seeming of a demon's that is dreaming,And the lamp-light o'er him streaming throws his shadow on the floor;And my soul from out that shadow that lies floating on the floorShall be lifted – nevermore!

Ворон (1885) Переводчик неизвестен (Проза)

Раз, когда я в глухую полночь, бледный и утомленный, размышлял над грудой драгоценных, хотя уже позабытых ученых фолиантов, когда я в полусне ломал над ними себе голову, вдруг послышался легкий стук, как будто кто-то тихонько стукнул в дверь моей комнаты. «Это какой-нибудь прохожий, – пробормотал я про себя, – стучит ко мне в комнату, – прохожий, и больше ничего». Ах, я отлично помню. На дворе стоял тогда студеный декабрь. Догоравший в камине уголь обливал пол светом, в котором видна была его агония. Я страстно ожидал наступления утра; напрасно силился я утопить в своих книгах печаль по моей безвозвратно погибшей Леноре, по драгоценной и лучезарной Леноре, имя которой известно ангелам и которую здесь не назовут больше никогда.

И шорох шелковых пурпуровых завес, полный печали и грез, сильно тревожил меня, наполнял душу мою чудовищными, неведомыми мне доселе страхами, так что в конце концов, чтобы замедлить биение своего сердца, я встал и принялся повторять себе: «Это какой-нибудь прохожий, который хочет войти ко мне; это какой-нибудь запоздалый прохожий стучит в дверь моей комнаты; это он, и больше ничего».

Моя душа тогда почувствовала себя бодрее, и я, ни минуты не колеблясь, сказал: «Кто бы там ни был, умоляю вас, простите меня ради Бога; дело, видите, в том, что я вздремнул немножко, а вы так тихо постучались, так тихо подошли к двери моей комнаты, что я едва-едва вас расслышал». И тогда я раскрыл дверь настежь, – был мрак и больше ничего.

Всматриваясь в этот мрак, я долгое время стоял, изумленный, полный страха и сомнения, грезя такими грезами, какими не дерзал ни один смертный, но молчанье не было прервано и тишина не была нарушена ничем. Было прошептано одно только слово «Ленора», и это слово произнес я. Эхо повторило его, повторило, и больше ничего.

Вернувшись к себе в комнату, я чувствовал, что душа моя горела как в огне, и я снова услышал стук, – стук сильнее прежнего. «Наверное, – сказал я, – что-нибудь кроется за ставнями моего окна; посмотрю-ка, в чем там дело, разузнаю секрет и дам передохнуть немножко своему сердцу. Это – ветер, и больше ничего».

Тогда я толкнул ставни, и в окно, громко хлопая крыльями, влетел величественный ворон, птица священных дней древности. Он не выказал ни малейшего уважения; он не остановился, не запнулся ни на минуту, но с миною лорда и леди взгромоздился над дверью моей комнаты, взгромоздился на бюст Паллады над дверью моей комнаты, – взгромоздился, уселся и… больше ничего.

Тогда эта черная, как эбен, птица важностью своей поступи и строгостью своей физиономии вызвала в моем печальном воображении улыбку, и я сказал: «Хотя твоя голова и без шлема, и без щита, но ты все-таки не трусь, угрюмый, старый ворон, путник с берегов ночи. Поведай, как зовут тебя на берегах плутоновой ночи». Ворон каркнул: «Больше никогда!»

Я был крайне изумлен, что это неуклюжее пернатое созданье так легко разумело человеческое слово, хотя ответ его и не имел для меня особенного смысла и ничуть не облегчил моей скорби; но, ведь, надо же сознаться, что ни одному смертному не было дано видеть птицу над дверью своей комнаты, птицу или зверя над дверью своей комнаты на высеченном бюсте, которым было бы имя _Больше никогда!

Но ворон, взгромоздившись на спокойный бюст, произнес только одно это слово, как будто в одно это слово он излил всю свою душу. Он не произнес ничего более, он не пошевельнулся ни единым пером; я сказал тогда себе тихо: «Друзья мои уже далеко улетели от меня; наступит утро, и этот так же покинет меня, как мои прежние, уже исчезнувшие, надежды». Тогда птица сказала: «_Больше никогда!»

Весь задрожал я, услыхав такой ответ, и сказал: "Без сомнения, слова, произносимые птицею, были ее единственным знанием, которому она научилась у своего несчастного хозяина, которого неумолимое горе мучило без отдыха и срока, пока его песни не стали заканчиваться одним и тем же припевом, пока безвозвратно погибшие надежды не приняли меланхолического припева: «Никогда, никогда больше!»

Но ворон снова вызвал в моей душе улыбку, и я подкатил кресло прямо против птицы, напротив бюста и двери; затем, углубившись в бархатные подушки кресла, я принялся думать на все лады, старался разгадать, что хотела сказать эта вещая птица древних дней, что хотела сказать эта печальная, неуклюжая, злополучная, худая и вещая птица, каркая свое: «_Больше никогда!» Я оставался в таком положении, теряясь в мечтах и догадках, и, не обращаясь ни с единым словом к птице, огненные глаза которой сжигали меня теперь до глубины сердца, я все силился разгадать тайну, а голова моя привольно покоилась на бархатной подушке, которую ласкал свет лампы, – на том фиолетовом бархате, ласкаемом светом лампы, куда она уже не склонит своей головки больше никогда!