Сын отца своего - Владимир Возовиков

Владимир Возовиков

СЫН ОТЦА СВОЕГО

1

Турманов вылез из танка последним — трое его солдат-помощников ушли в тыл полигона, в лощину, закрытую серой пирамидой командно-наблюдательной вышки; оттуда доносились голоса, но суетня на поле прекратилась, и Ермаков понял, что ротный уже собирает на последний перед стрельбой, стало быть самый важный, инструктаж. Следовало поторопиться и Ермакову, и все же, отойдя от машины, он остановился, наслаждаясь минутой одиночества, коротенькой освобожденностью от взоров подчиненных и начальников. Даже стеклянные глаза машин смотрят теперь мимо, и можно сдвинуть на затылок теплый, глухой шлемофон, расстегнуть пуговицу куртки, как бы отпустить пружину где-то там, внутри, потому что на службе командир — словно курок на взводе, а выведенный курок полагается время от времени спускать, чтобы пружина не устала и не случилось осечки.

Он медленно осмотрелся, машинально отмечая привычные ориентиры степного полигона — силуэт разбитого танка на скате далекого холма; согнутая ударной волной опора электролинии со спутанными клочьями проводов, похожая отсюда на женщину, в отчаянии заломившую руки, а рядом — смятый, с оторванным крылом и нелепо задранным килем бомбардировщик; неподалеку — бесформенный темный ком, будто спрут с искривленными в предсмертной судороге щупальцами, — лишь опытный глаз опознает в нем сбитый вертолет; пепельно-ржавая язва ожога на боку сопки, куда угодил, вероятно, снаряд особо разрушительной силы. Бесплодная земля, натурализованный портрет войны, извечно одинаковый следами разрушения и гибели, — к нему должен приглядеться, привыкнуть солдат на полях учений, чтобы в тот возможный час, к которому он готовится, жестокий и пугающий лик самой войны не лишил его уверенности и силы.

Ермакову нравилась окрестная степь — всхолмленная, тусклая, с ее простором и неограниченными маршрутами для скрытых маневров, обходов и охватов всякого противника, который повстречался бы здесь с его танками, но по утрам эта степь рождала в нем смутную тревогу: казалось, из затененных распадков, из серой полоски неба над ломаным горизонтом должно возникнуть что-то грозно-необъятное, чего он еще не знал. Ермакову больше была по душе вечерняя степь, когда растекается уютная темнота; ночью в степи он становился уравновешеннее, тверже, смелее.

Теперь из-за далеких, едва различимых гор вставало солнце — большое желтое пятно, притушенное степной дымкой, обманчиво мягкое, и Ермаков сморщился, представив, до чего свирепым станет оно через час-другой. Он вспомнил иное, далекое солнце, встающее из туманной, еще сыроватой тайги, а то и прямо из речной заводи, — будто зеркало, на которое и дохнуть боязно: вдруг затуманится и не согреет… И два следа — большой, мамин, и маленький, свой, — на росистой траве, густой и упругой. «Мам, а как называются цветы, синие, которые смеются?..» Слабая улыбка и голос, похожий на вздох: «Незабудки, сынок». «А можно, я буду их маргаритками звать? Бывают же цветы маргаритки?» — «Бывают, сынок, но здесь они не растут…»

Вспомнил, усмехнулся, застеснявшись сам себя, поправил ремень, еще раз оглядел машины.

Три танка стояли на ровной линии у белых столбиков исходного рубежа, слегка утопая гусеницами в желтой полигонной пыли, отчего казались чуть приплюснутыми. Стволы их орудий были мирно задраны в небо, крышки башенных люков откинуты — танки будто дремали без своих хозяев в рассеянном свете утра. Для стороннего глаза все в этих танках одинаково, кроме бортовых номеров, но Ермаков различал среди них и угрюмоватого старика, уже уставшего носить по земле свое многотонное тело, и машину среднего возраста, где все выверено, отлажено, безотказно — сажай в нее с ходу экипаж хоть из другого полка, и он будет как в своей собственной, потому что машина в том лучшем состоянии, когда «недуги молодости» вылечены, а «недуги старости» еще не нажиты. Третья была совершенно новая машина, на ней и краска лоснилась живее, и орудийный ствол ее задран как-то лихо, и заостренная грудь выпячена, словно у застоявшегося коня-трехлетка, готового во всякую минуту, ударив копытом, рвануться в степь…

Два первых танка тщательно приготовлены, прицелы выверены, как и положено перед стрельбой. Третий, новый танк имел… «дефект зрения».

Ермаков знал о нем, больше того, дефект этот был делом рук самого Ермакова — тайна, которая должна раскрыться после первого выстрела. Наводчики орудий его взвода — им поочередно стрелять из этого танка — обязаны выявлять самые коварные дефекты оружия быстро и безошибочно. Обязаны — в этом все дело!

Ермаков еще раз окинул взглядом новую машину, удовлетворенно улыбнулся.

Из люка соседнего танка показалась непокрытая черноволосая голова. Танкист вылез по пояс, перекинул снятый шлемофон с груди на спину, потянулся, будто после сна, жмурясь на низкое солнце.

— Петриченко! — сразу нахмурясь, окликнул Ермаков. — Почему задерживаетесь?

— Будьте покойны, товарищ лейтенант, поспею. На стрельбе, как и на обеде, без меня разве обойдутся?

Механик-водитель учебно-боевой машины Петриченко был хотя и трудяга, но хитрец, каких поискать. Танкисты дали ему прозвище «студент- расстрига», и, как всякое прозвище, оно говорило больше имени и фамилии. Петриченко бывал почтителен с прямыми начальниками, зато «несвоему» мог вежливо надерзить. Он наверняка задержался в машине под благовидным предлогом, чтобы избежать скучного инструктажа или работы, которая всегда сыщется для экипажей, не занятых стрельбой.

С Ермаковым шутить особенно не следовало — в роте это знали и сержанты и рядовые. Петриченко, конечно, тоже знал — и быстро надел шлемофон.

— Я ж по серьезному делу, товарищ лейтенант. Когда еще машину выводил на исходный, педаль малость хлябала. Сразу-то позабыл выбрать слабину…

— А что вы в своей жизни не забываете, Петриченко? Разумеется, кроме того, чтобы вовремя пообедать?

На лице солдата мелькнула тень обиды, он рывком выбрался из люка, спрыгнул с брони, вытянулся:

— Разрешите доложить, товарищ лейтенант? Кроме вовремя пообедать я не забыл еще вовремя навести товарищескую критику на механика-водителя из вашего взвода, когда тот чуть не запорол двигатель машины, а также товарищески покритиковать на комсомольском собрании наводчика орудия вашего танка: очень он неумно подшутил над ротным нарядом. Я не забыл при этом сказать товарищам комсомольцам, что шутник ваш в целом отличный товарищ и обязательно исправится под воздействием боевых друзей и своего командира взвода товарища лейтенанта Ермакова… Разрешите продолжать?

— Довольно. Выбрали слабину?

— Так точно. Никакой слабины!

— Идите на построение.

Медленно, косясь на косматый ком солнца, Ермаков пошел за механиком-водителем, думая, кого же из наводчиков испытать на стрельбе первым — самого сильного или самого слабого? С вышки, на которой слегка трепетал флаг, его окликнули. Линев, командир первого взвода, с повязкой дежурного на рукаве, перегнувшись через перила верхней площадки, весело сообщил:

— Есть возможность отличиться, Тимоша! Как доносит служба местных сообщений, к нам едет… Ну-ка, угадай, Тимоша, кто к нам едет?

— Гадают цыганки и старые девы! — сухо отозвался Ермаков, не останавливаясь: досужие разговоры Линева на службе его всегда раздражали. Но дело было сделано — он теперь стал мучиться вопросом: сболтнул Линев для острастки или в самом деле кто-то едет? Большое начальство, правда, не часто посещает ротные стрельбы, особенно если они всего лишь тренировочные. Хотя, возможно, это новый командир полка. И как же быть тогда с третьей машиной? Может, вернуться? Два щелчка выверочным ключом — и никаких «дефектов зрения» у танка, никаких забот у лейтенанта Ермакова.

Но чем сильнее хотелось вернуться, тем быстрее он уходил от машин, успокаивая себя: в конце концов, с третьего направления стрелять моему взводу, а за свой взвод я всегда отвечу.

Ротное построение заканчивалось. Экипажи слушали последние наставления капитана Ордынцева, и, судя по выпрямленной, чуть наклоненной вперед фигуре ротного, по резким жестам его длинных рук, наставления серьезные. Заметив Ермакова, он повернул к нему темное от загара лицо, морщинистое и сердитое, кивком указал на правый фланг строя:

— Вы отвечаете мне за порядок здесь. Чтоб смена экипажей шла как часы. Кто не занят — в классы… Заниматься по плану. И чтоб ни один не болтался возле вышки… Экипажам третьего взвода получить боеприпасы — и на исходный…

— А мой экипаж? — вырвалось у Ермакова. — Он же в первой смене!

— Был. Стрелять вам последними, со всех направлений сразу. Порядок я определил, заместитель ваш знает. Командуйте. Вон уже едут, встречать надо.

Ордынцев стремительно пошел к вышке, прижимая к бедру полевую сумку, и Ермаков увидел: рокадной дорогой полигона пылила «Волга», за нею, немного отстав, знакомый газик командира полка.