У каждого своё детство (сборник) - Владимир Токарев

Владимир Токарев

У каждого своё детство (сборник)

© Токарев В. Н., 2013

У каждого своё детство

Автобиографическая повесть

Шёл 195… – не помню, какой точно – год (приблизительно 1953-ий). Помню, было буднее утро. В нашей продолговатой, примерно 12-ти метровой комнате я, тогдашний мальчик дошкольного возраста, находился один. Мои родители, я это знал, были на работе. Бабушка (по отцу) Катя была где-то близко: вероятнее всего, дома, на кухне коммунальной квартиры; мы тогда жили в таковой, многонаселённой, 6-ти комнатной квартире, народу в которой, вместе с членами нашей семьи, проживало 17 человек. Недавно проснувшись и вволю выспавшись, я продолжал лежать в своей постели, наслаждаясь покоем. В то время, несказанно не любив детский сад, как теперь понимаю, в первую очередь за его дисциплину: сна, питания, распорядка дня, – познакомившись с этой дисциплиной за несколько месяцев, в течение которых меня водили – был зачислен в детсад, – я, то детски «бунтуя», то горькими слезами фактически «отвоевал» себе право быть свободным от пребывания в нём. Как я её звал, баба Катя, в те, упомянутые годы, вышедшая на пенсию, поспособствовала ему, этому моему праву. И здесь в голову приходят два эпизода, связанные с моим хождением в это детское дошкольное учреждение.

Происходил, видимо, детсадовский завтрак. За длинным низеньким столом, за которым посадили и меня, расположились общим числом примерно 10 детей. Надо ли говорить, рядом с нашим столом, стоял как минимум ещё один такой же стол, за которым сидела другая какая-то группа детей. На завтрак каждому из нас, хорошо помню, подали по большому куску сливочного масла, по одному яйцу вкрутую и по куску белого хлеба; какое было питьё на столе – перед каждым из нас – не помню. Прямо напротив меня сидела девочка. Должен сказать, я лично в том детсадовском возрасте страшно не любил есть яйца и сливочное масло. Однако уже хорошо знал, что здесь, в детском саду, еду эту я должен, ну, просто обязательно съесть, – иначе будут неприятности. Улучив момент, когда воспитательница нашей группы, наблюдавшая за нами и прохаживавшаяся в помещении, где мы завтракали, отвернулась, я взял со своей тарелки яйцо и сливочное масло и бросил под стол, себе под ноги. Потом, испытывая настоящее отвращение к этой еде, тем более брошенной на пол, а также желая скрыть от воспитательницы то, что сделал, я принялся тут же усердно давить – топтать – размазывать – растирать эту еду ногой под столом. Дети, сидевшие ко мне близко, несомненно, отлично видели эту мою проделку с едой. И, когда воспитательница приблизилась к нашему столу, девочка, сидевшая прямо против меня, рассказала ей об этой моей проделке. Воспитательница, помнится, не сильно рассердилась, – только пожурила меня. Однако когда за мной к вечеру пришла мама, рассказала ей в строгой форме данный случай. В другой раз – на следующий день – через день – через несколько дней, когда снова на завтрак подали в детском саду эту же самую еду, я, находясь под впечатлением мягкого выговора от воспитательницы и строгого – от мамы, попытался заставить себя съесть эту еду, впихнуть её в себя. Тут же, неожиданно я стал буквально давиться ею; давиться до такой степени, что меня взяло, да и, условно скажу, вырвало этой доброкачественной едой, – на глазах у всех детей, соседей по столу. Почему условно? – потому что и яйцо, и сливочное масло я не успел даже и проглотить-то по-настоящему. Воспитательница, ответственная в тот момент за наш завтрак, вряд ли не видела этого факта. Впрочем, мне тогда было ни до кого, ни до чего… Однако продолжу своё главное повествование.

Комната наша, нашей семьи, имела высокий, примерно трёхметровый потолок. Единственное окно комнаты, не широкое, но высокое, зато имело широкий подоконник, на котором можно было (в частности, в тёплое время года, когда зимняя, вторая рама окна выставлялась) при желании улечься на живот и смотреть на улицу. Наше жилище располагалось на втором этаже пятиэтажного кирпичного старого дома. Из окна я видел тогда мало оживлённую людьми и транспортом, не широкую улицу да дом напротив, точно такой же, как и наш, этажности. Два тротуара Городской улицы (так она называлась и называется до сих пор) «срослись»: – один, в частности, с нашим домом, другой – с противоположным. И мне, помню, было особенно странно, особенно неприятно видеть, когда прохожие, хоть и не частые, двигались по нашему тротуару, под самыми стенами нашего дома. Порой хотелось кинуть в них из форточки или же раскрытого окна чем-нибудь не опасным, не пачкающим их одежду, пуганув их просто, а потом быстро скрыться в глубине комнаты. Но страх маленького человека, каким я тогда был, останавливал меня от подобного, совершенно глупого поступка.

Сильно и «сладко» потянувшись, я, наконец, поднялся. Одевшись в домашнюю одежду /помнится, в пижаму/, я уже хотел сходить наскоро куда следует – после ночного, продолжительного сна, но посмотрев краем глаза на стол, в нашей комнате единственный, обеденным у нас служивший, увидел, лежащую на нем, раскрытую газету, которой накануне не было. Любопытствуя, я подошел к столу и стал разглядывать ее. Первое, что я увидел в газете – это портрет – снимок человека в военной форме, с серебристыми волосами и такими же усами, которого /этого человека/ я тогда – тоже на портрете – уже не раз где-то видел. Не понимаю почему, но изображенный на портрете, после пристального его разглядывания, мне не пришелся по душе, и я, недолго думая, взяв со стола вилку, лежащую на нем кстати, с удовольствием выколол ему глаза. Удовлетворившись сделанным, я вышел по своим естественным надобностям из комнаты. Когда я вернулся, то, вошедшая в комнату, в мое отсутствие, баба Катя спросила меня сразу же:

– Ты зачем проколол глаза Сталину? Хочешь, чтобы нас всех арестовали, если придет милиция, да и посадили в тюрьму, а?!..

Не шуточный страх, выраженный на ее лице и в ее словах, проник и в меня. Я стоял перед ней молча, не понимая, что сказать.

Между тем бабушка, освободив стол от злополучной газеты, которую она, сложив, положила на подоконник, начала раскладывать на столе посуду и еду для моего завтрака.

Дико-впечатляющий эпизод этот из своей жизни, разбудивший по-настоящему мою память отсюда, я запомнил навсегда, накрепко!

После умывания над тазом: бабушка мне лила на руки воду из большой кружки, а я, полностью её слушаясь, умывал лицо и руки с мылом, – я сел за стол и стал есть то, что приготовила мне бабушка. Квартира наша коммунальная, несмотря на упомянутое, немалое количество жильцов в ней проживающих, имела только одну водопроводную раковину /ванную – квартира не имела/, над которой – над этой раковиной – возвышался также только один водопроводный кран. Раковина была старая, чугунная, не приятная на вид, однако в целом опрятная, регулярно убираемая жильцами. Располагалась она на кухне, и, вследствие этого, жильцы квартиры пользовались ею только как кухонной, – не для умывания. Это правило, не знаю, справедливо или нет, распространялось и на меня, единственного тогда ребёнка в этой квартире. После моего завтрака мы с бабушкой пошли в «Поросёнок» – так назывался среди жильцов квартиры, да и всего нашего дома – продуктовый магазин, который находился в ста шагах от дома. Что-то купив там, необходимое всей нашей семье, мы очень скоро вернулись. Гулять я не попросился, не увидев никого во дворе из своих сверстников.

– Баб Кать! Я пойду к Владимилу Алексеичу, – одевшись опять в домашнее, сказал я бабушке. Букву «р» я в те годы не выговаривал.

– Иди, а я прилягу, – сказала бабушка.

Владимир Алексеевич – это тогда примерно 63-х летний мужчина, непосредственный – через стену – сосед по квартире, проживавший со своей женой /Зинаидой Павловной/, его ровесницей, по-моему. Были они не работающими пенсионерами. Жили одни в одной комнате. Их навещал – от случая к случаю – их сын, мужчина уже зрелый, вида – явно интеллигентного. Впрочем, и родители его, по словам моих родителей, также имели высшее образование. Мне, сыну рабочих, которым помешала получить даже среднее образование Великая Отечественная война, были подсознательно интересны эти люди.

Вышедши за дверь и попав сразу (теперь следует непременно упомянуть и об этом), так сказать, в спальню моих родителей, я остановился. Эта спальня представляла собой 4–5 квадратных метров отчужденной площади общественного коридора. Вообще-то, квартира имела 2 общественных, довольно широких коридора, друг другу параллельных, между собой разделенных по виду капитальной стеной, вместе с тем соединенных друг с другом достаточно широким проходом.

Для большего уточнения, – планировка нашей коммунальной квартиры в принципе была такова.

Снаружи открыв входную дверь в квартиру (кстати, дверь эта была весьма широкая, двустворчатая, открывавшаяся-закрывавшаяся всегда одной только своей створкой; другая же (створка) была неподвижная, открываемая очень редко, только в самых необходимых случаях) и, попав в чувствительных размеров прихожую, входящий человек видел перед собой, шуточно говоря, 3 дороги: первая, абсолютно прямая к нему, «вела», условно сказать, в первый коридор (коридор № 1), вторая, слева от входящего, – во второй (в коридор № 2) и третья, справа от входящего, – «вела» в кухню. Если бы этот человек потом зашагал, то увидел, что в первом коридоре (коридоре № 1) располагались две комнаты, во втором (коридоре № 2) – четыре (комнаты); коридор № I был значительно короче коридора № 2. В этом последнем (коридоре № 2), – это уже для удобства дальнейшего повествования, – была комната нашей семьи.