Радость моя - Антон Дубинин

Антон Дубинин

Радость моя

Это история о том, как одна девушка собиралась отмечать Рождество в полном одиночестве, и было ей очень и очень плохо. Наверное, каждому человеку порой кажется, что он никому на свете не нужен, и внутри все сжимается и рвется, и жизнь делается похожа на узкий темный коридор, в конце которого еще темнее. И надо ж было беде случиться аккурат в Рождество, в самый веселый и самый семейный праздник, когда все дарят друг другу подарки и делают сюрпризы. Вот тебе и сюрприз — девушку бросил ее любимый. Человек, которого она считала самым своим близким и родным и даже уехала из-за него в другой город, поссорилась с родителями, вместо привычного уютного дома поселилась в маленькой комнатке, по соседству с вечно пьяным дядькой, который, приходя с работы, начинал стучать кулаком ей в стену и страшно ругаться. Но все это ее только смешило и казалось отличным приключением, все ей было нипочем, пока она думала: «Зато у меня есть любимый». А тут вдруг оказалось, что никакого любимого больше нет, что именно на Рождество он оставляет ее одну, потому что у него есть другая любовь, настоящая — а она, значит, была вовсе не настоящая, а просто так, пустяк. И ничего не значили ее драгоценные мечты и планы о будущей семье, о белом платье и двуспальном одеяле.

Сначала девушка не поверила, что все в самом деле так плохо — ведь только вчера было очень хорошо! Она несколько раз позвонила своему любимому, желая услышать, что это шутка, или ошибка, или что угодно, кроме правды. Он упорно не брал трубку, притворяясь, что его нет дома, и девушка долго слушала длинные гудки, представляя, как он сидит в кресле или на их любимом диванчике и с отвращением смотрит на надрывающийся телефон. Потом ей стало так страшно, что она перестала звонить, легла лицом вниз прямо на пол и стала считать до ста.

Она посчитала до ста, и до двухсот, и до тысячи. Потом укусила себя за руку. А кошмар никак не проходил — наоборот, все больше обретал реальность и укреплялся. Заплакать не получалось.

Дома у девушки был торт, бутылка вина и елочка в детском красном ведерке. Торт и вино купила она сама — к празднику, который хотела провести вдвоем с любимым, как будто они уже настоящая семья. А елку принес он сам, еще вчера принес, когда всего этого кошмара не было, и поэтому от одного вида елки делалось еще страшнее.

Девушка открыла окно, выхватила елку из ведерка и вышвырнула ее на тротуар — как была, наряженную, с золотой Вифлеемской звездой на макушке. Секундой позже, чем елка упала, до седьмого этажа долетел звон бьющихся шариков и звезд. И Звезды, наверное. Бежавшие под окнами люди со свертками отпрянули в разные стороны, начали поднимать головы и что-то сердитое кричать в высоту. Девушка не слышала, что именно.

Она посмотрела вниз, на прекрасную рождественскую улицу в огоньках, на мягкий снег, летящий хлопьями, рисующий желтые нимбы фонарям. Брошусь вниз, подумала она, просто перегнусь пониже и перестану держаться… и ничего этого не будет. Она какое-то время лежала грудью на подоконнике и часто дышала, а падающий снег щекотал ей шею. Потом она вспомнила звон бьющихся елочных игрушек — и не смогла. Оторвалась от подоконника и захлопнула окно.

— Пусть я умру, — попросила она в темноту. — Не хочу жить. Пусть я умру прямо сейчас.

Постояла, словно ожидая ответа — но ответом пришел только стук собственного сердца, никому не нужного теплого дурацкого сердца, которое никак не могло взять и остановиться. В комнате было темно. Девушка зажгла свет — и отстраненно удивилась: как она до сих пор не замечала, что у нее очень тусклая лампочка. И даже если зажечь разом и ее, и кривоногий торшер у кровати — все равно не помогает от темноты.

Она открыла вино, налила полную мамину чашку. Бокалов она еще не успела купить — новое жилище, чужой город — а любимый все время обещал принести парочку, но забывал, а желтая чашка приехала с девушкой из дома, хорошая чашка, мамин подарок. Тех времен, когда мама еще любила свою дочь, улыбалась ей и называла Крошкой и Рыжиком, а не продажной дурой — по телефону, ледяным голосом, полгода назад…

Девушка отрезала кусок торта и начала жевать. Торт оказался ужасен. Даже удивительно, до чего ужасен — ведь это был ее любимый торт, взбитые сливки, но девушку чуть не стошнило от его приторного вкуса. Она попробовала запить гадость вином — и поняла, что вино пахнет сивухой. И еще чем-то. Сырой землей? И зачем теперь вообще есть?

С работы тем временем пришел сосед с каким-то другим дядькой, таким же пьяным и громким. Они грохотали дверьми, гремели чем-то на кухне, потом начали орать — не то на нее, не то друг на друга, а еще у них заиграла музыка — должно быть, включили радио, чтобы создать фон для своих криков. Противный голосок запел про Санту, который везет хорошим детям подарки — Рождество везде, и по радио, и по телевизору — и девушка поняла, что не может тут больше оставаться. Вся жизнь представилась ей вот этой гнусной комнатой, одновременно такой пустой и такой тесной, что девушка впервые в жизни почувствовала клаустрофобию. Она бросила кусок торта обратно в коробку, накинула пальто и долго старалась в темноте коридора попасть ключом в скважину, чтобы запереть за собой дверь. Не попала — и оставила дверь открытой. Ведь теперь уже все равно.

Она шла по улице под мягким рождественским снегом и наконец-то плакала. Когда случается беда, самым горьким для человека часто становится именно то, что раньше его больше всего радовало. Как она всегда любила Рождество, с раннего детства, как ждала его приближения! Огоньки на деревьях, сверкающие елки в витринах и в окнах. Колокола на праздничных церквях… Они с отцом часто уходили бродить по городу в сказочную ночь, лазали по сугробам, заглядывая в окна и шепотом сравнивая елки, тихо смеясь собственному хулиганству. Они не боялись промокнуть, зная, что потом вернутся в тепло, под елку, к вкусному ужину и горячему чаю. К маме, бабушке и кошке. Кошка уже умерла… Бабушка тоже. А мама больше не разговаривает со мной. А я… Почему нельзя было умереть в детстве, когда ничего еще не сломалось, когда была жизнь?

Идти оказалось некуда. К друзьям? В этом чужом городе девушка еще не успела ни с кем как следует сблизиться. Имелось несколько приятельниц по работе, из тех, с кем приятно выпить кофе в обеденный перерыв. Но стоило ей только представить, как она приходит к ним с зареванными глазами, в своем заснеженном пальтишке, и они начинают ее весело утешать, а про себя думают, до чего она жалкая и одинокая и какая дура, что дала вот так себя бросить — и девушка начинала плакать еще сильней. Несколько раз ее толкали спешившие по домам люди со свертками, извиняясь на бегу; незнакомая бабушка что-то спросила — но девушка ее не заметила. Целующаяся парочка впереди расстроила ее так сильно, что она вся затряслась от плача, притом не останавливаясь и на ходу вытирая щеки рукавом.

Тем временем на улице становилось все холодней. Снег, который падал роскошными большими хлопьями, уже летел не сверху вниз, а как-то под уклоном — и как раз под таким уклоном, чтобы забиваться девушке под воротник. Пальто у нее было осеннее, слишком тонкое для зимы — зато элегантное, ха, зачем теперь-то нужна эта элегантность… Она купила его для любимого — то есть из-за любимого, конечно, потому что выбор между облегающим пальтецом до колен и толстой набивной курткой во времена первой зарплаты для нее был вовсе и не выбором. Девушка обнаружила, что забыла варежки, и спрятала руки в карманы. Носового платка, внезапно ставшего весьма необходимым, там не обнаружилось, зато позвякивали ключи и шуршали какие-то мелкие купюры. Девушка вытащила бумажку наружу и посмотрела — не так мало, как могло бы быть. Она повертела головой и отыскала через дорогу красные мигающие буквы — B-A-R. Перебегая улицу, едва не попала под машину — и на секунду позже, чем умное тело ее отшатнулось из-под колес, вспомнила, что вовсе не хочет жить.

В баре было тепло и полупусто. Это хорошо. Судя по интерьеру, он оказался недорогим — и это тоже хорошо. Девушка нашла столик в углу, как раз под елочкой, и уселась, медля снять заснеженную шапку, так что через пару минут по волосам ее потекла вода.

Подошел мрачный парень в фартуке, и девушка не сразу поняла, что это официант. Что будете брать, да, ведь надо же что-то взять. Вот и прекрасно, я напьюсь в кабаке, напьюсь страшно, в стельку, в доску, как последняя свинья. И обо всем забуду, и мне станет все равно. Станет все равно, что ты бросил меня, радость моя, жизнь моя, но как же ты мог?..

Она удержала горестный вой, который как будто рвался из самой середины живота, и заказала пинту пива, выбрав самое дешевое. Официант отошел с легким презрением.

Выпив пиво почти залпом, девушка попросила еще. У парня в фартуке стало такое лицо, как будто он хотел что-то спросить — однако промолчал, принес следующую пинту. За соседним столиком сидела развеселая компания; мужчина что-то сказал, приподнялся, громко выстрелила пробка от шампанского. Взвизгнула пара теток — впрочем, не испуганно, а вполне весело. Опасаясь, что ее снова затошнит, девушка пила пиво мелкими глотками, прикрывая глаза, потому что смотреть вокруг было страшно. Будто и вовсе не ее жизнь. Не может у нее быть такой жизни. Она хотела быть счастливой, ее все всегда любили. Она — дочка своих родителей, подруга своих друзей, невеста своего любимого. Она же красивая, умная, она же ХОРОШАЯ. Она играла главную роль в школьном спектакле, принцессу Грезу; она была старостой группы в колледже; когда ей было тринадцать лет, одноклассник написал ей любовные стихи. Почему же она сидит тут одна, в совершенно чужом городе и среди чужих людей, пьет то, что ей совершенно не нравится, идти ей совершенно некуда, а у левого локтя стоит искусственная елочка со звездой на верхушке и мигает разноцветными огоньками — так радостно мигает, что хочется немедленно удавиться… И эти люди. Какие они отвратительные — будто и не люди вовсе. Дяденька с брюшком, с кошачьими усами; тетка, похожая на базарную торговку… Двое парней — противные подростки, шумные и тупые… Кошачий дядька наклонился к торговке, смачно поцеловал ее куда-то в середину лица…