Мой любезный Веньямин - Шмиэл Сандлер

Сандлер Шмиэл

Мой любезный Веньямин

Шмиэл Сандлер

МОЙ ЛЮБЕЗНЫЙ ВЕНЬЯМИН

Деньги также могут развивать

идеи и делать историю.

Освальд Шпенглер

Глава первая

Диагноз доктора Берштейна

Неделю я не заглядывал в каракули Уилла. Бог знает, заглянул бы я туда вообще, если бы Уилл не умер. В воскресенье утром мне позвонил доктор Берштейн и сообщил прискорбную весть: - Старина, мне жаль... Мне очень жаль, я не хотел тебя огорчать... - Что случилось, Аркадий? - спросил я, предчувствуя беду. - Иванов повесился. - Как повесился? - На собственных подтяжках, - последовал циничный по форме и трагический по сути, ответ. Берштейн был уверен, что это самоубийство. Но я не сомневался, в том, что кому-то понадобилось убрать парня, и этот некто настиг его даже в больнице. - Кажется, он оставил тебе дневник, - заметил Берштейн, - почитай-ка его на досуге и ты увидишь, что он сумасшедший... Тело Уилла обнаружили ночью в туалетной комнате психиатрической больницы "Абарбанель" Когда его снимали с петли в глазах у него стояли слезы. Умирая, Уилл плакал, и это обстоятельство Берштейн использовал как аргумент для подтверждения своей версии: - Видишь, - сказал он мне, - перед смертью плачут только самоубийцы. Вспомни Есенина, у него тоже слезы не просохли, когда его из петли вынимали. Берштейн был педантичным человеком и регистрировал в картотеке все прежние Уилловы попытки произвести расчеты с жизнью. Он представил инспектору полиции документальное свидетельство таковых попыток и следователь, уважая мнение специалиста, не счел целесообразным копаться в этом и без того очевидном деле. Осмотрев туалетную комнату и тело удавившегося, инспектор принял версию Берштейна и в докладной на имя комиссара бат-ямовской полиции логически обосновал вероятность самоубийства, ссылаясь при этом на авторитетное мнение доктора Берштейна. Полицейский комиссар с уважением отнесся к аргументации медицинских экспертов, тем более что речь шла о душевно больном человеке. Дело благополучно закрыли, но меня не оставляло тревожное чувство. В глубине души я был убежден, что здесь что-то нечисто, и чем больше я вчитывался в Уилловы записки, тем более зрело во мне это убеждение. За неделю до несчастного случая, я посетил больного Уилла и он сказал мне, что перевел на мой счет пятизначную сумму в долларах. Тогда я был просто ошеломлен - откуда у пьяного попрошайки такие сумасшедшие деньги, теперь же, когда его не стало, я ощущал моральный долг непременно самому разобраться в загадочных причинах его гибели. Честно говоря, разбираться я стал бы, даже если бы он не оставил мне денег. С того времени как он попал в больницу, я чувствовал себя отчасти повинным в постоянно преследовавших его неудачах.

Глава вторая

В Холонских подворотнях

Теперь, когда прошло столько лет, я не могу уверенно сказать, при каких обстоятельствах я впервые встретил Уилла Иванова. То ли это было после пьяной драки, когда Уиллу разбили голову, и я отвел его полуживого домой. То ли в пабе адона Фридмана - человека весьма знаменитого в нашем городе. Уилл заглядывал в его питейные заведения и мы вполне могли там встретиться. Но кажется мне, что впервые я увидел Уилла на похоронах его отца Константина Сергеевича Иванова. Уж очень убивался парень над гробом родителя и это мне запомнилось. Более всего, однако, я помню сами похороны. Они были очень уж пышные и как отмечалось на страницах местных русскоязычных газет " с оттенком излишней помпезности" На панихиде присутствовало много русских. Среди них два человека бывшие в свое время почетным членами общества "Знание", и еще несколько лиц представляющих объединение выходцев из Средней Азии. Константин Сергеевич Иванов был в Ташкенте не пророк, конечно, но лицо весьма авторитетное. В Израиле жизнь его не сложилась, он спился и проживал в ужасающей бедности. Человек европейской культуры, он не понимал левантийскую ментальность сефардских евреев (несмотря на то, что мать его принадлежала к этому славному колену), взъярился на страну, запил и превратился в злобного антисемита. Его пышные похороны финансировало "Объединение выходцев из Средней Азии", председателем, которого он состоял некоторое время. Отец Константина Сергеевича, и дед Уилла, Сергей Константинович Иванов-Голубкин был потомственный дворянин, увлекшийся идеями Владимира Ульянова, функционер, которого партия направила устанавливать Советскую власть в Узбекистане. В Ташкенте он женился на бухарской еврейке дочери кокандского масло заводчика, жертвовавшего немалые суммы в пользу большевистской партии. Сергей Константинович был вхож в дом партийного мецената и именно здесь юная и кареглазая Рахель поразила воображение пожившего уже в свое удовольствие революционера. Вне дома Рахель, по местным обычаям, была закутана в темную паранджу и некоторый романтизм, который находил в сей дикости Сергей Константинович окончательно укрепил его в решении просить руки шаловливой смуглянки. Это был третий брак их бывшего сиятельства, в результате которого у него родился сын нареченный в честь деда (графа Голубкина) Константином. В отличие от отца, старого партийца из тех еще просвещенных московских аристократов, Константин пошел по военной стезе и дослужился в НКВД до звания полковника. Всю жизнь, преуспевающий кадровый офицер, старался скрыть от начальства факт своего еврейства (тем более что мать свою он почти не помнил - она умерла, когда он был ребенком), но после отставки, поддавшись общему эмиграционному психозу, репатриировался в Израиль, где уже родился Уилл от йеменской еврейки, умершей при родах. Женитьба на сефардской еврейке была отчаянной попыткой, увы, не имевшей успеха, интегрироваться с "аборигенами". Полковник прожил в стране двадцать лет и, несмотря на то, что, был женат на израильтянке, не мог связать на иврите два слова. Как он познакомился с женой и на каком языке они вообще говорили, так и осталось для всех загадкой. По завещанию супруги сын был назван еврейским именем Ури. Европейскому уху полковник имя сие ничего не говорило и он переименовал первенца в Уильяма - в честь американского писателя Уильяма Фолкнера, книгами которого зачитывался в юности. С мальчиком отец общался редко, а когда сердился, обращался к нему официально и не иначе как: - Граф, извольте оставить свои жидовские штучки. Константин Сергеевич говорил с сыном по-русски и это отложило свой отпечаток на духовном облике Иванова младшего. Учился Уилл в еврейской школе, но воспитан был на образцах советской культуры и о композиторе Пахмутовой знал куда больше, чем о королеве песен в стиле мизрахи Маргалит Цанъани. Формально Уилл был саброй , но ментальность имел советскую, не ведая при этом комплекса неполноценности присущего иным репатриантам первого в мире еврейского государства.