Полтора разговора - Николай Григорьев

Григорьев Николай Федорович

Полтора разговора

Рассказ диспетчера

I

Диспетчер… Вы, пожалуй, и не слыхали, что такое диспетчер на железной дороге. Кондукторов, конечно, видали, стрелочников, машинистов, кочегаров тоже видали. Знаете, что есть дежурный по станции — в красной фуражке по перрону ходит. Еще билетные кассиры в окошечках. Проводники вагонов, смазчики, сцепщики… Ну, швейцары у вокзальных дверей. А я вот диспетчер. Меня вы, наверное, ни разу в жизни не видали. Даже в комнату ко мне воспрещается входить — на дверях так и написано: "Строго воспрещается".

Диспетчерская комната у нас на вокзале на самом верхнем этаже. Вы, пассажиры, только первый этаж и знаете, а у нас над ним еще три. В первом шумят, шаркают, шныряют взад и вперед. А на верхнем этаже тихо. Там люди пишут, считают, чертят.

Вот и я в своей диспетчерской комнате сижу за столом, считаю, черчу. Войдите ко мне в комнату (конечно, если у вас особое разрешение есть) — и сразу перед вами железная дорога откроется на восемьдесят километров. Не то что вы в окошко ее увидите, нет — все восемьдесят километров у меня на столе лежат.

Я гляжу на стол и вижу, какие поезда по главной линии идут, какие на запасных путях стоят, какие на Сортировочную согнаны или на Фарфоровском посту моего расположения ждут. От Ленинграда до самой Любани тянется мой участок. Это считается у нас первый круг. Я диспетчер первого круга.

А за стеной у меня — диспетчер второго круга (Любань — Окуловка), рядом с ним, тоже через стенку, — диспетчер третьего круга — это уж полдороги до Москвы — и так далее.

И каждый диспетчер из своей комнаты все свои поезда видит. Без всякого телескопа видит. Чуть сбился поезд с ходу, расстроил движение на дороге диспетчер должен подхлестнуть машиниста или же выдернуть поезд с главной линии и кинуть на запасной путь.

Тут простую вещь надо понять. Все поезда выходят из Ленинграда точно, по строгому расписанию, каждый в свое время. Пошел. Ты за ним следуешь. Правильно идет поезд, без заминки, без перебоя. Диспетчеру и делать нечего! И вдруг — что такое? Сбился поезд на две-три минуты, потерял ход. То ли давление пара недоглядел по манометру машинист, то ли дышло заело, а только ломает расписание поезд, и все тут.

Вот, к примеру, хоть сто сорок третий. Ему полагается по расписанию прибыть в Рябово ровно в двадцать два часа семнадцать минут. А прибыл он, скажем, в двадцать два часа двадцать минут. Значит, всего только на три минуты опаздывает. Кажется, и говорить-то не о чем. Три минуты! Ни один пассажир на это, верно, и внимания не обратит

А железная дорога уже в лихорадке. Вся в лихорадке — от Рябова до самого Ленинграда. Телеграф стучит, дежурные мечутся, в телефон орут — один другого и под суд отдает и к лешему посылает. Ведь поездов-то на линии полным-полно. Все перегоны забиты поездами. А Ленинград все формирует новые поезда, все отправляет. Десять минут — и поезд, десять минут — и поезд. Тут тебе и рыбинский прет, и иркутский, и севастопольский — в Крым, и кисловодский — на Кавказ. Если сто сорок третий застрянет, он всем этим поездам дорогу запрет — ведь до Рябова они все по одному пути идут. А прежде всех дорогу запрет скорому московскому, двадцать седьмому номеру. Этот следом за сорок третьим всегда идет.

Так в затылок друг другу и движутся у нас поезда на линии… И вдруг сто-о-ой! Сто сорок третий в Рябово не пришел. На три минуты опоздание.

Если бы перед скорым двадцать седьмым предыдущая станция не захлопнула семафор — врезался бы он, того и гляди, в хвост опоздавшему.

И пошли хлопать семафоры перед всеми поездами по всем станциям до самого Ленинграда. И в Ушаках, и в Обухове, и в Саблине, и в Поповке — по всем станциям запирают поезда.

Все поезда, значит, выбиты из расписания.

Вот какую кашу могут заварить три минуты на железной дороге!

И заварилась бы каша на линии, не один раз в сутки заварилась бы, если бы не диспетчер. Ведь поезд не заяц, не спрыгнет с рельсов и не оббежит по тропочке другой поезд, который перед ним на линии торчит.

На то и сидит диспетчер за своим столом, чтобы прокладывать каждому поезду путь.

Лист разграфленной бумаги да карандаш — вот и все, что нужно диспетчеру. Еще ему нужно, чтобы кругом тишина была. Дверь плотно закрыта, и форточка тоже — чтобы ни свистка, ни гудка, ни крика.

Я так даже и штору у себя на окне опускаю — чтобы перед глазами поезда не мелькали. Сяду за свой стол, разложу лист бумаги в клеточку — по-нашему, график, — отточу карандаш поострее и начинаю управлять поездами.

II

Я не один в комнате нахожусь. Нас двое работает. Я, диспетчер, и мой помощник — громкоговоритель. Я за столом сижу, а громкоговоритель на краешке стола передо мной на одной ножке стоит. Стоит и докладывает мне:

— Сто сорок третий в Рябово. Три минуты опоздания. Двадцать седьмой идет в свое время.

Доложит мне помощник — и мое распоряжение по станции передает.

Слева от меня, вот так вот, шкатулка стоит, название ей селектор. Шкатулка с ключами. Девятнадцать станций у меня на участке — и девятнадцать ключей на шкатулке. Повернешь ключ — сразу станция тебе и откликнется. Повернешь рябовский ключ — громкоговоритель сразу и рявкнет:

— У селектора Рябово!

Будто не на линии Рябово, не за пятьдесят километров, а тут же, в шкатулке.

— Рябово? — спрашиваю. — Так уберите сто сорок третий на запасный. Пропустить двадцать седьмой.

— Понято, — отвечает громкоговоритель.

"Да" и "нет" у нас не говорят. У нас говорят: "Понято". Отчетливее это слово у громкоговорителя получается.

Выключил Рябово и другой ключ повертываю:

— Любань? Семьдесят первому воды набрать. На очереди к вам шестьсот сорок пятый.

— Понято, воды набрать…

— Навалочная, почему цистерны из-под нефти держите? Отправить немедленно.

— Понято! Понято! — выкрикивает громкоговоритель. А сам подпрыгивает на своей ножке, словно от усердия.

— Диспетчер! У селектора Ленинград-пассажирский. Двадцать девятый готов. Паровоз "Элька" сто шестьдесят три, машинист Харитонов, вагонов пятнадцать, осей шестьдесят, вес поезда семьсот тридцать девять тонн, тормоза проверены, главный кондуктор Шишов… — одним духом выпаливает громкоговоритель. И начинает шипеть, как кипяток: — Отправлять двадцать девятый? Отправлять?

— Отправляйте.

— Диспетчер! Диспетчер! — разными голосами кричит громкоговоритель. Сто сорок пятый из Колпина вышел… Диспетчер, я Рябово… Диспетчер, я Обухово…

Если послушать у диспетчерских дверей, никто и не поверит, что я один в комнате нахожусь. Кажется, будто экстренное заседание у меня идет. Будто человек двадцать наперебой разговаривают, кричат, спорят.

Был раз такой случай. Прислали ко мне с письмом проводника. Знаете, вагонные проводники? Ну так вот, постучался он у дверей. А я не слышу. Стучит — а я никакого внимания. Тут он распахнул дверь без спросу — да как шарахнется. И ходу! Парень-то, видно, новичок на железной дороге был. Пока он у меня за дверью стоял, он двадцать разных голосов в комнате слышал. А открыл дверь — видит: один человек сидит, пропали все остальные, будто сквозь пол провалились.

Как же тут не испугаться?

III

По правилу, нельзя входить к диспетчеру. Да и незачем. Все равно разговаривать на дежурстве я не могу. Громкоговоритель без перерыва барабанит в уши — слушаешь и слово проронить боишься. Ведь не пустые это слова — это все поезда идут. В ухо кричит тебе громкоговоритель, а ты ему в микрофон отвечаешь. Говоришь, приказываешь, подгоняешь, покрикиваешь. И весь ты как в тисках. Левая рука на шкатулке. В правой карандаш. Карандашом по графику водишь. Левая нога твоя на педали — все время педаль держать надо, пока разговариваешь. Только правая нога у тебя и свободна от дежурства.

А глаза — глаза больше всех работают. То на график взглянешь, то на часы, то на график, то на часы. Работа вся у меня по минутам рассчитана. Восемь часов дежуришь в смену, это — четыреста восемьдесят минут. Вот и шаришь глазами по циферблату, умножаешь минуты на километры, делишь километры на минуты, вычитаешь минуты из минут. Как бы, думаешь, не проронить какую, как бы у тебя сквозь пальцы не просыпалась минутка. Ну и поездам тоже выдаешь минуты по счету. А если уж подкинешь поезду лишнюю минутку — так машинист тебя до конца участка, до самой Любани благодарить будет.

Но не только минуты, а и слова у нас, у диспетчеров, считанные. Болтливый диспетчер на дежурстве — пропащий человек. Чтобы пропустить поезд, два-три слова довольно сказать станции: "Отправить сто сорок третий" или "Открыть двадцать седьмому семафор". А болтливый целую речь перед громкоговорителем произнесет.

"Колпино, — скажет, — послушай-ка, Колпино, там у вас сто сорок третий под семафором стоит. Отправьте-ка его поскорее, пожалуйста. Что? Здравствуйте, Иван Иванович… А вы как? Так отправьте, пожалуйста, сто сорок третий".