Воробей под святой кровлей - Эллис Питерс

Эллис Питерс

Воробей под святой кровлей

Глава первая

В ночь с пятницы на субботу

Все началось, как начинаются великие бури, — с легчайшего трепетания воздуха. Сперва послышался очень далекий и слабый, едва различимый звук; хорошее ухо, способное его уловить, мгновенно настораживалось и, отвлекаясь от всех посторонних шумов, напряженно вслушивалось, стараясь разобрать, какую весть он несет. У брата Кадфаэля слух был как у зайца, отзывчивый и чуткий. Он встрепенулся на первый слабый звук гона, донесшийся из-за Северна, и, затаив дыхание, стал напряженно слушать.

Звук мог быть и совершенно невинным, не потому, что в нем не было намека на кровопролитный исход, а потому, что он мог быть природного происхождения: это мог быть крик охотящейся совы или хищное потявкивание лисицы, которая рыщет в ночи, обходя дозором свои владения. Одно можно было сказать с уверенностью — в этом звуке явственно пробивалась свирепая нотка охотничьего азарта.

Даже регент монастырского хора брат Ансельм, все мысли которого были заняты песнопением, на мгновение отвлекшись от службы, сбился с тона, но тут же поправился и, сурово одернув себя, тем ревностнее сосредоточился на своих обязанностях.

Да и что, в самом деле, могло нарушить ход всенощной в эту теплую весеннюю ночь спустя четыре недели после Пасхи в лето Господне 1140, когда городок Шрусбери вместе со всей округой жил еще относительно спокойно под рукою короля Стефана, вдали от бурных событий, потрясавших южные области, где бушевала междоусобная борьба за престол между королем и императрицей. Зима в тот год выдалась жестокая, но с Божьей помощью она миновала, в день Пасхи просияло солнышко, и с тех пор держалась ясная погода, лишь изредка прерываемая мимолетным благодатным дождичком. Только на западе, в Уэльсе, зачастили весенние ливни, от которых вздулась река. Начало весны обещало впереди хороший год. Городок, управляемый строгим, но справедливым шерифом, благоденствовал под надзором толкового провоста и магистрата, которые бдительно охраняли права граждан. Несмотря на непрекращающиеся междоусобные распри, в графстве, включал город Шрусбери, благодаря Божьему промыслу и стараниям короля Стефана продолжалась обычная, мирная жизнь. Монахам здешнего монастыря нечего было опасаться внезапностей, которые бы нарушили привычный ход службы. И все же брат Ансельм на секунду сбился с тона.

В сумрачном пространстве хора, отделенном от главного нефа алтарем для мирян и освещенном только негасимой лампадой да свечами главного алтаря, смутными тенями, словно ряд одинаковых изваяний, проступали неподвижные фигуры монахов на скамьях; все различия поглотила тьма, и нельзя было разглядеть, кто стар, а кто молод, кто хорош собой, а кто нет, кто толст, а кто худ. Высокие своды, каменные колонны и стены возвращали голос брата Ансельма таинственно преображенным, он витал над головами молящихся бесплотной силой. За пределами освещенного круга, куда не достигали ни свет, ни тени, стоял непроглядный мрак, ночь царила в церкви и за ее стенами. Благая ночь — короткая и немая.

Однако не совсем немая! Трепет, едва различимый в воздухе, превратился в слабый немолчный ропот. В сумраке хора шевельнулся сидевший с краю аббат Радульфус. Слева коротко прошуршала ряса приора Роберта, как бы выражая не столько смятение, сколько укоризну. Легкая рябь беспокойства пробежала по рядам собравшихся братьев и улеглась.

Звук все приближался. Еще прежде чем он усилился до того, чтобы его уже нельзя было не заметить, в нем несомненно можно было различить угрозу и злость, яростное возбуждение охотничьего азарта. По звуку можно было догадаться, что настал тот миг, когда ловцы уже загнали обессиленную жертву, а стрелки замкнули круг, готовые ее прикончить. Несмотря на отдаленность происходящего, можно было понять, что жизнь какого-то живого существа находится в опасности.

Затем звук стал нарастать все быстрее, так что его уже трудно было не замечать, и тщетно пытался регент усилением громкости и убыстрением темпа овладеть вниманием своих подопечных: среди молодых монахов и послушников поднялся возбужденный шорох, и кое-где послышались тревожные перешептывания. Негромкий ропот превратился в злобный многоголосый гул, словно потревоженный пчелиный рой поднялся на защиту своего улья. Даже аббат и приор подались вперед, готовые вскочить по первому знаку, и обменялись в сумерках недоуменными взглядами.

Упорствуя в благочестивых стараниях, брат Ансельм возгласил первые слова молитвы, но тут песнопение оборвалось. В притворе церкви незапертая дверь с грохотом распахнулась, и кто-то невидимый с громким топотом ринулся в глубь церкви, натыкаясь впотьмах на стены и колонны; слышно было только запаленное дыхание и всхлипывания загнанного человека.

Монахи, все как один, повскакивали с мест. Молодые ахали, вскрикивая от изумления, и бестолково суетились, не зная, что делать. Только аббат Радульфус сохранил самообладание и не растерялся. Быстрым движением он энергично выхватил из первого попавшегося подсвечника свечу, решительным шагом обогнул алтарь и, широко ступая, двинулся по проходу так быстро, что мантия взметнулась у него за спиной. За ним последовал приор Роберт, но более щепетильно относясь к своему высокому сану, он, спеша на помощь, несколько поотстал, а за братом Робертом поднялась и вся взволнованная братия. Не успев выйти в главный неф, они были встречены ревом торжествующей погони — толпа, преследовавшая жертву, ворвалась через западный портал в церковь, и десятки разгоряченных людей, тесня друг друга, заполнили свободное пространство.

Брат Кадфаэль, не раз прежде участвовавший в бурных событиях на море и на суше, тоже выскочил в проход почти в одно время с аббатом, не забыв перед тем прихватить двойной канделябр, которым он освещал перед собой дорогу. Впереди, загораживая путь, плавно двигался правым галсом приор Роберт, он не мог опуститься до излишней торопливости, дабы не посрамить свои роскошные седины. Кадфаэль быстро переметнулся налево и, выскочив в главный проход, выставил перед собой пылающий канделябр, который мог послужить не только светильником, но и оружием.

Толпа сплошным потоком уже текла ему навстречу. Преследователей было чуть не четверть города, и, надо сказать, не самая лучшая четверть, хотя, впрочем, и не наихудшая: тут был добропорядочный ремесленный люд, купцы и торговцы вперемешку со всяким отребьем, которое всегда там, где можно побуянить; все они как будто ошалели не то с перепоя, не то от возбуждения, а может быть, от того и другого сразу, но только все в один голос требовали крови. И кровь уже пролилась, кое-где нога скользила на влажных пятнах. Распластавшись на трех ступенях перед алтарем, к нему приник беглец, на которого дружно навалились его враги, рьяно пиная ногами и колотя кулаками распростертое тело, но, по счастью, в этой буче только немногие удары попадали в цель. Все, что удалось разглядеть Кадфаэлю, это худенькую, почти детскую руку, которая высовывалась из-под груды тел и в отчаянии цеплялась за край алтарного покрова.

Аббат Радульфус, долговязый и поджарый, стремительно появился из-за алтаря, словно корабль на всех парусах. Сверкая с высоты своего мачтоподобного роста топовыми огнями глубоко посаженных глаз и выставив перед собой горящую свечу, он хлестнул по лицам копошившихся внизу озверелых существ краем своей одежды и встал, расставив ноги, заслоняя от нападающих лежащего на земле беглеца, намертво вцепившегося скрюченными пальцами в бахрому алтарного покрова.

— Вон отсюда, негодяи! Очистите святое место и устыдитесь, святотатцы! Изыдите, пока я не призвал на вас проклятие Божье!

Аббату Радульфусу не понадобилось громко кричать, его голос, без всякого нажима рассекая гомон, врезался в толпу. Она отпрянула, точно обжегшись, и опасливо посторонилась, не смея приблизиться к пламени. Однако никто не ушел, толпа волновалась, раздавались обиженные и возмущенные крики, и все же люди боялись навлечь на себя небесную кару. Отхлынув, они оставили распростертое на ступенях алтаря жалкое подобие человека; он лежал лицом вниз, грязным, окровавленным и помятым комочком, в котором по виду можно было признать подростка не старше пятнадцати лет.

Когда на секунду все смолкли, готовые вновь разразиться воплями и бросить ему в лицо тяжкое обвинение, стало слышно тяжелое и хриплое дыхание беглеца, которое толчками вздымало его грудь, разрывая в судорогах тщедушное тело несчастного. Пыльные, перепачканные кровью льняные волосы разметались по краю алтарного покрова. Худенькая фигурка прильнула к каменным ступеням, точно от этого соприкосновения зависела сама жизнь. Если у юноши и оставались еще силы, чтобы заговорить или приподнять голову, то ему достало и сообразительности не делать таких попыток.