Облако в штанах - Владимир Маяковский

Владимир Маяковский

Облако в штанах

Кто вдохновил Маяковского на «Облако в штанах»?

Представим вагон поезда Одесса — Москва, мчащийся сквозь январскую ночь 1914 года. Молодой Маяковский под стук колес записывает строки будущей поэмы «Облако в штанах»:

«…Вы думаете, это бредит малярия?Это было,Было в Одессе,«Приду в четыре», — сказала Мария.Восемь.Девять.Десять…»

Имя Маяковского, весь его модернистский, железобетонный хрестоматийный образ как нельзя лучше подходил к облику нашего города в двадцатые годы прошлого столетия. Легенды и различные байки о Владимире Маяковском в Харькове живы настолько, как если бы поэт приезжал к нам на прошлой неделе.

В некоторых харьковских исторических справочниках можно встретить рассказы, которые даже собраны в отдельную главу: легенды нашего города. Чего там только не приписывают Владимиру Владимировичу. То ему, бедному, волею случая на голову падает мягкий знак из слова ХарЬкiв в названии гостиницы, и с тех пор якобы Харьков навсегда потерял свое мягкое прочтение в украиноязычном варианте, то вдруг из любви к нашему городу поэт начал писать на украинском языке. Эти книги переиздаются, обрастают деталями и, наверное, сам поэт, узнав о себе много нового, посмеялся бы над нашими фантазиями.

Но есть в биографии такие строки, которые пишет сама судьба, и ни одно слово, ни один знак мы не вправе изменить. Одна такая история из жизни Маяковского — это история любви. Предметом восхищения юного поэта стала прекрасная харьковчанка.

Мария Александровна Денисова родилась в 1894 году в Харьковской губернии. Ее родители были крестьянами. Первые годы Маши прошли в деревне. Соседи, глядя на удивительно красивую девчушку, называли ее ангелом. В семье, состоящей из девяти человек, она была младшим ребенком. Рано научилась читать и рисовать. Она всегда и во всем отличалась от всех.

Тяга к живописи ей передалась от отца, который в свободные часы любил рисовать, лепить, вырезать из дерева игрушки для детей. Однажды он подарил своей дочурке вырезанного из клена ангела на удачу. Чутким отцовским сердцем он чувствовал, что его дочери уготована особенная судьба.

Мария была романтической и бесстрашной, а еще харьковчанка была действительно очень хороша собой. Девушка привыкла самостоятельно делать выбор в своей жизни. Она села в поезд, который уносил ее к Черному морю, в Одессу. В этом городе училась ее старшая сестра. Мария поступила в гимназию. Здесь же, в Одессе, она стала усиленно заниматься рисованием, живописью и скульптурой. Увлеклась стихами, не пропускала ни одного вечера поэзии. Была и на обоих выступлениях Владимира Маяковского в одесском театре — 16 и 19 января 1914 года.

Владимир Маяковский, человек мощной фактуры, но с нежным и ранимым сердцем, не мог не разглядеть в толпе поклонниц глаза прекрасной харьковчанки. Маяковский как мальчишка влюблен. Он пишет, потому что не может не писать:

«Мария!Имя твое я боюсь забыть,Как поэт боится забытьКакое-тоВ муках ночей рожденное слово,Величием равное Богу.Тело твоеЯ буду беречь и любить,Как солдат,Обрубленный войною,Ненужный,Ничей,Бережет свою единственную ногу…»

Обожаемый миллионами поэт чувствует себя ненужным и одиноким без любви той единственной, кому он посвятил свою поэму «Облако в штанах».

После Октября она училась у скульптора С.Т. Коненкова, впрочем, недолго. Враг все ближе подходил к столице. И Мария уходит на фронт, попадает в Первую Конную армию. Работает художником-оформителем, пропагандистом. Три раза переболела тифом, трижды была ранена.

Немногословная, когда речь заходила о боевых делах, в перерывах между сражениями она любила петь, участвовала в любительских спектаклях.

Оборвалась жизнь Марии Александровны, когда ей исполнилось всего лишь пятьдесят, — в декабре 1944 года. Все тридцать лет — с первой встречи с Маяковским до последних дней — Мария Александровна Денисова сохранила самые нежные воспоминания о поэте и просила ни слова не прибавлять к этой прекрасной и грустной истории.

Облако в штанах

Вашу мысль,мечтающую на размягченном мозгу,как выжиревший лакей на засаленной кушетке,буду дразнить об окровавленный сердца лоскут:досыта изъиздеваюсь, нахальный и едкий.У меня в душе ни одного седого волоса,и старческой нежности нет в ней!Мир огромив мощью голоса,иду — красивый,двадцатидвухлетний.Нежные!Вы любовь на скрипки ложите.Любовь на литавры ложит грубый.А себя, как я, вывернуть не можете,чтобы были одни сплошные губы!Приходите учиться —из гостиной батистовая,чинная чиновница ангельской лиги.И которая губы спокойно перелистывает,как кухарка страницы поваренной книги.Хотите —буду от мяса бешеный— и, как небо, меняя тона —хотите —буду безукоризненно нежный,не мужчина, а — облако в штанах!Не верю, что есть цветочная Ницца!Мною опять славословятсямужчины, залежанные, как больница,и женщины, истрепанные, как пословица.

Вы думаете, это бредит малярия?Это было,было в Одессе."Приду в четыре", — сказала Мария.Восемь.Девять.Десять.Вот и вечерв ночную жутьушел от окон,хмурый,декабрый.В дряхлую спину хохочут и ржутканделябры.Меня сейчас узнать не могли бы:жилистая громадинастонет,корчится.Что может хотеться этакой глыбе?А глыбе многое хочется!Ведь для себя не важнои то, что бронзовый,и то, что сердце — холодной железкою.Ночью хочется звон свойспрятать в мягкое,в женское.И вот,громадный,горблюсь в окне,плавлю лбом стекло окошечное.Будет любовь или нет?Какая —большая или крошечная?Откуда большая у тела такого:должно быть, маленький,смирный любёночек.Она шарахается автомобильных гудков.Любит звоночки коночек.Еще и еще,уткнувшись дождюлицом в его лицо рябое,жду,обрызганный громом городского прибоя.Полночь, с ножом мечась,догнала,зарезала, —вон его!Упал двенадцатый час,как с плахи голова казненного.В стеклах дождинки серыесвылись,гримасу громадили,как будто воют химерыСобора Парижской Богоматери.Проклятая!Что же, и этого не хватит?Скоро криком издерется рот.Слышу:тихо,как больной с кровати,спрыгнул нерв.И вот, —сначала прошелсяедва-едва,потом забегал,взволнованный,четкий.Теперь и он и новые двамечутся отчаянной чечеткой.Рухнула штукатурка в нижнем этаже.Нервы —большие,маленькие,многие! —скачут бешеные,и ужеу нервов подкашиваются ноги!А ночь по комнате тинится и тинится, —из тины не вытянуться отяжелевшему глазу.Двери вдруг заляскали,будто у гостиницыне попадает зуб на зуб.Вошла ты,резкая, как "нате!",муча перчатки замш,сказала:"Знаете —я выхожу замуж".Что ж, выходите.Ничего.Покреплюсь.Видите — спокоен как!Как пульспокойника.Помните?Вы говорили:"Джек Лондон,деньги,любовь,страсть", —а я одно видел:вы — Джоконда,которую надо украсть!И украли.Опять влюбленный выйду в игры,огнем озаряя бровей загиб.Что же!И в доме, который выгорел,иногда живут бездомные бродяги!Дразните?"Меньше, чем у нищего копеек,у вас изумрудов безумий".Помните!Погибла Помпея,когда раздразнили Везувий!Эй!Господа!Любителисвятотатств,преступлений,боен, —а самое страшноевидели —лицо мое,когдаяабсолютно спокоен?И чувствую —"я"для меня мало.Кто-то из меня вырывается упрямо.Allo!Кто говорит?Мама?Мама!Ваш сын прекрасно болен!Мама!У него пожар сердца.Скажите сестрам, Люде и Оле, —ему уже некуда деться.Каждое слово,даже шутка,которые изрыгает обгорающим ртом он,выбрасывается, как голая проституткаиз горящего публичного дома.Люди нюхают —запахло жареным!Нагнали каких-то.Блестящие!В касках!Нельзя сапожища!Скажите пожарным:на сердце горящее лезут в ласках.Я сам.Глаза наслезнённые бочками выкачу.Дайте о ребра опереться.Выскочу! Выскочу! Выскочу! Выскочу!Рухнули.Не выскочишь из сердца!На лице обгорающемиз трещины губобугленный поцелуишко броситься вырос.Мама!Петь не могу.У церковки сердца занимается клирос!Обгорелые фигурки слов и чиселиз черепа,как дети из горящего здания.Так страхсхватиться за небовысилгорящие руки «Лузитании».Трясущимся людямв квартирное тихостоглазое зарево рвется с пристани.Крик последний, —ты хотьо том, что горю, в столетия выстони!

Славьте меня!Я великим не чета.Я над всем, что сделано,ставлю "nihil".[1]Никогданичего не хочу читать.Книги?Что книги!Я раньше думал —книги делаются так:пришел поэт,легко разжал уста,и сразу запел вдохновенный простак —пожалуйста!А оказывается —прежде чем начнет петься,долго ходят, размозолев от брожения,и тихо барахтается в тине сердцаглупая вобла воображения.Пока выкипячивают, рифмами пиликая,из любвей и соловьев какое-то варево,улица корчится безъязыкая —ей нечем кричать и разговаривать.Городов вавилонские башни,возгордясь, возносим снова,а боггорода на пашнирушит,мешая слово.Улица муку молча пёрла.Крик торчком стоял из глотки.Топорщились, застрявшие поперек горла,пухлые taxi и костлявые пролеткигрудь испешеходили.Чахотки площе.Город дорогу мраком запер.И когда —все-таки! —выхаркнула давку на площадь,спихнув наступившую на горло паперть,думалось:в хорах архангелова хоралабог, ограбленный, идет карать!А улица присела и заорала:"Идемте жрать!"Гримируют городу Круппы и Круппикигрозящих бровей морщь,а во ртуумерших слов разлагаются трупики,только два живут, жирея —"сволочь"и еще какое-то,кажется, «борщ».Поэты,размокшие в плаче и всхлипе,бросились от улицы, ероша космы:"Как двумя такими выпетьи барышню,и любовь,и цветочек под росами?"А за поэтами —уличные тыщи:студенты,проститутки,подрядчики.Господа!Остановитесь!Вы не нищие,вы не смеете просить подачки!Нам, здоровенным,с шаго саженьим,надо не слушать, а рвать их —их,присосавшихся бесплатным приложениемк каждой двуспальной кровати!Их ли смиренно просить:"Помоги мне!"Молить о гимне,об оратории!Мы сами творцы в горящем гимне —шуме фабрики и лаборатории.Что мне до Фауста,феерией ракетскользящего с Мефистофелем в небесном паркете!Я знаю —гвоздь у меня в сапогекошмарней, чем фантазия у Гете!Я,златоустейший,чье каждое словодушу новородит,именинит тело,говорю вам:мельчайшая пылинка живогоценнее всего, что я сделаю и сделал!Слушайте!Проповедует,мечась и стеня,сегодняшнего дня крикогубый Заратустра!Мыс лицом, как заспанная простыня,с губами, обвисшими, как люстра,мы,каторжане города-лепрозория,где золото и грязь изъязвили проказу, —мы чище венецианского лазорья,морями и солнцами омытого сразу!Плевать, что нету Гомеров и Овидиевлюдей, как мы,от копоти в оспе.Я знаю —солнце померкло б, увидевнаших душ золотые россыпи!Жилы и мускулы — молитв верней.Нам ли вымаливать милостей времени!Мы —каждый —держим в своей пятернемиров приводные ремни!Это взвело на Голгофы аудиторийПетрограда, Москвы, Одессы, Киева,и не было ни одного,которыйне кричал бы:"Распни,распни его!"Но мне —люди,и те, что обидели —вы мне всего дороже и ближе.Видели,как собака бьющую руку лижет?!Я,обсмеянный у сегодняшнего племени,как длинныйскабрезный анекдот,вижу идущего через горы времени,которого не видит никто.

Где глаз людей обрывается куцый,главой голодных орд,в терновом венце революцийгрядет шестнадцатый год.А я у вас — его предтеча;я — где боль, везде;на каждой капле слёзовой течираспял себя на кресте.Уже ничего простить нельзя.Я выжег души, где нежность растили.Это труднее, чем взятьтысячу тысяч Бастилий!И когда,приход егомятежом оглашая,выйдете к спасителю —вам ядушу вытащу,растопчу,чтоб большая! —и окровавленную дам, как знамя.

Ах, зачем это,откуда этов светлое веселогрязных кулачищ замах!Пришлаи голову отчаянием занавесиламысль о сумасшедших домах.И —как в гибель дредноутаот душащих спазмбросаются в разинутый люк —сквозь свойдо крика разодранный глазлез, обезумев, Бурлюк.Почти окровавив исслезенные веки,вылез,встал,пошели с нежностью, неожиданной в жирном человекевзял и сказал:"Хорошо!"Хорошо, когда в желтую кофтудуша от осмотров укутана!Хорошо,когда брошенный в зубы эшафоту,крикнуть:"Пейте какао Ван-Гутена!"И эту секунду,бенгальскую,громкую,я ни на что б не выменял,я ни на…А из сигарного дымаликерною рюмкойвытягивалось пропитое лицо Северянина.Как вы смеете называться поэтоми, серенький, чирикать, как перепел!Сегоднянадокастетомкроиться миру в черепе!Вы,обеспокоенные мыслью одной —"изящно пляшу ли", —смотрите, как развлекаюсья —площаднойсутенер и карточный шулер.От вас,которые влюбленностью мокли,от которыхв столетия слеза лилась,уйду я,солнце моноклемвставлю в широко растопыренный глаз.Невероятно себя нарядив,пойду по земле,чтоб нравился и жегся,а впередина цепочке Наполеона поведу, как мопса.Вся земля поляжет женщиной,заерзает мясами, хотя отдаться;вещи оживут —губы вещинызасюсюкают:"цаца, цаца, цаца!"Вдруги тучии облачное прочееподняло на небе невероятную качку,как будто расходятся белые рабочие,небу объявив озлобленную стачку.Гром из-за тучи, зверея, вылез,громадные ноздри задорно высморкая,и небье лицо секунду кривилосьсуровой гримасой железного Бисмарка.И кто-то,запутавшись в облачных путах,вытянул руки к кафе —и будто по-женски,и нежный как будто,и будто бы пушки лафет.Вы думаете —это солнце нежненькотреплет по щечке кафе?Это опять расстрелять мятежниковгрядет генерал Галифе!Выньте, гулящие, руки из брюк —берите камень, нож или бомбу,а если у которого нету рук —пришел чтоб и бился лбом бы!Идите, голодненькие,потненькие,покорненькие,закисшие в блохастом грязненьке!Идите!Понедельники и вторникиокрасим кровью в праздники!Пускай земле под ножами припомнится,кого хотела опошлить!Земле,обжиревшей, как любовница,которую вылюбил Ротшильд!Чтоб флаги трепались в горячке пальбы,как у каждого порядочного праздника —выше вздымайте, фонарные столбы,окровавленные туши лабазников.Изругивался,вымаливался,резал,лез за кем-товгрызаться в бока.На небе, красный, как марсельеза,вздрагивал, околевая, закат.Уже сумашествие.Ничего не будет.Ночь придет,перекусити съест.Видите —небо опять иудитпригоршнью обгрызанных предательством звезд?Пришла.Пирует Мамаем,задом на город насев.Эту ночь глазами не проломаем,черную, как Азеф!Ежусь, зашвырнувшись в трактирные углы,вином обливаю душу и скатертьи вижу:в углу — глаза круглы, —глазами в сердце въелась богоматерь.Чего одаривать по шаблону намалеванномусиянием трактирную ораву!Видишь — опятьголгофнику оплеванномупредпочитают Варавву?Может быть, нарочно яв человечьем месивелицом никого не новей.Я,может быть,самый красивыйиз всех твоих сыновей.Дай им,заплесневшим в радости,скорой смерти времени,чтоб стали дети, должные подрасти,мальчики — отцы,девочки — забеременели.И новым рожденным дай обрастипытливой сединой волхвов,и придут они —и будут детей креститьименами моих стихов.Я, воспевающий машину и Англию,может быть, просто,в самом обыкновенном Евангелиитринадцатый апостол.И когда мой голоспохабно ухает —от часа к часу,целые сутки,может быть, Иисус Христос нюхаетмоей души незабудки.

Мария! Мария! Мария!Пусти, Мария!Я не могу на улицах!Не хочешь?Ждешь,как щеки провалятся ямкоюпопробованный всеми,пресный,я придуи беззубо прошамкаю,что сегодня я"удивительно честный".Мария,видишь —я уже начал сутулиться.В улицахлюди жир продырявят в четырехэтажных зобах,высунут глазки,потертые в сорокгодовой таске, —перехихикиваться,что у меня в зубах— опять! —черствая булка вчерашней ласки.Дождь обрыдал тротуары,лужами сжатый жулик,мокрый, лижет улиц забитый булыжником труп,а на седых ресницах —да! —на ресницах морозных сосулекслезы из глаз —да! —из опущенных глаз водосточных труб.Всех пешеходов морда дождя обсосала,а в экипажах лощился за жирным атлетом атлет;лопались люди,проевшись насквозь,и сочилось сквозь трещины сало,мутной рекой с экипажей стекалавместе с иссосанной булкойжевотина старых котлет.Мария!Как в зажиревшее ухо втиснуть им тихое слово?Птицапобирается песней,поет,голодна и звонка,а я человек, Мария,простой,выхарканный чахоточной ночью в грязную руку Пресни.Мария, хочешь такого?Пусти, Мария!Судорогой пальцев зажму я железное горло звонка!Мария!Звереют улиц выгоны.На шее ссадиной пальцы давки.Открой!Больно!Видишь — натыканыв глаза из дамских шляп булавки!Пустила.Детка!Не бойся,что у меня на шее воловьейпотноживотые женщины мокрой горою сидят, —это сквозь жизнь я тащумиллионы огромных чистых любовейи миллион миллионов маленьких грязных любят.Не бойся,что снова,в измены ненастье,прильну я к тысячам хорошеньких лиц, —"любящие Маяковского!" —да ведь это ж династияна сердце сумасшедшего восшедших цариц.Мария, ближе!В раздетом бесстыдстве,в боящейся дрожи ли,но дай твоих губ неисцветшую прелесть:я с сердцем ни разу до мая не дожили,а в прожитой жизнилишь сотый апрель есть.Мария!Поэт сонеты поет Тиане,а я —весь из мяса,человек весь — тело твое просто прошу,как просят христиане —"хлеб наш насущныйдаждь нам днесь".Мария — дай!Мария!Имя твое я боюсь забыть,как поэт боится забытькакое-тов муках ночей рожденное слово,величием равное богу.Тело твоея буду беречь и любить,как солдат,обрубленный войною,ненужный,ничей,бережет свою единственную ногу.Мария —не хочешь?Не хочешь!Ха!Значит — опятьтемно и понуросердце возьму,слезами окапав,нести,как собака,которая в конурунесетперееханную поездом лапу.Кровью сердце дорогу радую,липнет цветами у пыли кителя.Тысячу раз опляшет Иродиадойсолнце землю —голову Крестителя.И когда мое количество летвыпляшет до конца —миллионом кровинок устелется следк дому моего отца.Вылезугрязный (от ночевок в канавах),стану бок о бок,наклонюсьи скажу ему на ухо:— Послушайте, господин бог!Как вам не скушнов облачный кисельежедневно обмакивать раздобревшие глаза?Давайте — знаете —устроимте карусельна дереве изучения добра и зла!Вездесущий, ты будешь в каждом шкапу,и вина такие расставим по столу,чтоб захотелось пройтись в ки-ка-пухмурому Петру Апостолу.А в рае опять поселим Евочек:прикажи, —сегодня ночью жсо всех бульваров красивейших девочекя натащу тебе.Хочешь?Не хочешь?Мотаешь головою, кудластый?Супишь седую бровь?Ты думаешь —этот,за тобою, крыластый,знает, что такое любовь?Я тоже ангел, я был им —сахарным барашком выглядывал в глаз,но больше не хочу дарить кобыламиз сервской муки изваянных ваз.Всемогущий, ты выдумал пару рук,сделал,что у каждого есть голова, —отчего ты не выдумал,чтоб было без мукцеловать, целовать, целовать?!Я думал — ты всесильный божище,а ты недоучка, крохотный божик.Видишь, я нагибаюсь,из-за голенищадостаю сапожный ножик.Крыластые прохвосты!Жмитесь в раю!Ерошьте перышки в испуганной тряске!Я тебя, пропахшего ладаном, раскроюотсюда до Аляски!Пустите!Меня не остановите.Вру я,в праве ли,но я не могу быть спокойней.Смотрите —звезды опять обезглавилии небо окровавили бойней!Эй, вы!Небо!Снимите шляпу!Я иду!Глухо.Вселенная спит,положив на лапус клещами звезд огромное ухо.

1914–1915