Ассирийские танки у врат Мемфиса - Михаил Ахманов

Михаил Ахманов

Ассирийские танки у врат Мемфиса

Глава 1

Каменоломня

Зазевался я с этой глыбиной. Тяжелая, неудобная, чтоб ей дерьмом рассыпаться! И огромная, как плита с пирамиды Хуфу!

Зазевался я, и тут над головою свистнуло, бич из кожи бегемота ожег хребет, отправив мою душу из сердца прямо в мочевой пузырь. Балуло, кушитская вошь, халдей недоношенный! Этого медом не корми, а дай поизгаляться над ветераном-роме! Ини, Бу и другие надсмотрщики меня не трогали. Ни плетью не трогали, ни кулаком, ни дубинкой, и в задницу не пинали. Унофра и Тхути, парочка теп-меджет,[1] старшие охраны, тоже относились с уважением, понимая, что в редком лагере найдется чезу,[2] и не какой-нибудь там тыловой крысеныш, а сам Хенеб-ка, боевой командир чезета Волков.

Стиснув зубы, я принялся ворочать проклятый Осирисом камень. Глаза мои были сухими, и плакала только душа. Людям этих слез не видно.

Не от боли я страдал, от унижения. Но боль тоже была, хоть не от бича Балуло, а за то, что прошло и уже не вернется.

Чезет… Где он нынче, мой чезет, тысяча лихих бойцов?.. Полег в сражениях на Синайской дуге?.. Сидит в глухой блокаде под Дамаском?.. Или бьется в пустыне с ассирскими десантами?.. Может, никакого чезета Волков нет уже на этом свете, а есть канава, куда свалили трупы… Такое я видел, ибо за двадцать шесть лет в строю всякого насмотришься. Видел я такие канавы, знаю! Когда не справляются полковые бальзамировщики, когда войска отступают, когда нет транспорта, чтоб вывезти тела убитых, вот тогда и хоронят во рвах и ямах и не каждый раз успеют закопать. А если даже и закопают? Все одно, нет тем душам дороги в Поля Иалу…[3]

Подоспели Пуэмра и Иапет, и мы взгромоздили камень на волокушу. Хайло, здоровый как бык, напрягся и потянул ее по деревянным рельсам в дальний угол карьера, к гранильщикам. Грохот их молотков разносился над огромной ямой, где копошилось сотни три народа. Грохот, жара, едкая пыль, смрад немытых тел, свист бичей да проклятья сквозь зубы… А все вместе – спецлагерь 3/118 Дома Маат[4] в Восточной, или Нубийской, пустыне. Категория «три» означала, что здесь сидят офицеры и солдаты, потерявшие честь, а также другие людишки, каким-то боком связанные с армией и крепко проштрафившиеся. Лично меня упекли за оскорбление величества, а по этой статье амнистий не полагалось. Впрочем, какие амнистии в военное время?

До полудня, до самой жары, я со своими обкалывал новую глыбу. Свои – это Иапет, наемник-ливиец, хабиру Давид из палестинских иудеев, молодые офицеры-знаменосцы[5] Хоремджет и Пуэмра и два приставших к нам солдата, Нахт и Пауах. Эти сидели за измену – попались в лапы ассирам или, может, шумерам во время неудачного прорыва к Дамаску. В плену они пробыли недолго, смылись дня через три и вышли из окружения, но это им не помогло: трибунал Амон Бдит лишил их чести и припаял каждому по десятке. Но все же не двадцать лет, как мне, Иапету и Давиду. С другой стороны, наша статья «оскорбление величества» была почти расстрельной.

В полдень нам дали по кружке воды и черствому сухарю. Большая милость, надо сказать; Унофра, халдей, шепнул мне как-то, что на рудниках за Пятым порогом, где сидят воры, святотатцы, расхитители гробниц и прочая уголовная братия, такого не полагается. Все же были у нас послабления, но не за прошлые подвиги и пролитую кровь, а по причине сугубо прозаической: мы, солдаты-лишенцы, злы и свирепы, и если бросить нас против ассиров, всякую дыру заткнем и будем драться с львиной яростью. Так что передышку в полдень, сухари и воду давали нам не зря. Вдруг пригодятся на фронте лишенные чести!

Отдыхали мы под краем котлована, где трудами последних месяцев весь пригодный камень был изъят, и потому образовалась ниша. Место с намеком на прохладу, удобное и почетное, дарованное мне по молчаливому согласию других бедолаг. Были в лагере еще офицеры, были ветераны, были теп-меджет, но в звании чезу – никого. Так что я мог сидеть среди своих товарищей, пить вонючую теплую воду да разглядывать карьер, бараки на его склоне, загон для ослов и верблюдов, кладовые и водяную цистерну. В семи бараках мы спали, восьмой предназначался для охранников-халдеев, а за ним, выше по склону, рядом с кладовыми, торчало строение из обожженного на солнце кирпича с антенной на крыше, где обитал Саанахт, начальник лагеря. Редкий скорпион, покарай его боги! Но с ним жила Туа, тощая и злобная, и хоть поговаривали, что она из отставных фиванских шлюх, другой женщины на двадцать сехенов[6] в любую сторону здесь не было. Каждый из нас посматривал на Туа – для того, думаю, чтоб не забыть, как выглядит баба.

Сидя на камне, я грыз сухарь, пил мелкими глотками воду и разглядывал сотоварищей, бывших солдат, что прятались за глыбами и кучами щебня в поисках тени. Хоремджет, тонкий и стройный, с благородным лицом, стоял, прислонившись к скале, и мечтательно разглядывал пустынные дали. Он из пехоты; получил двенадцать лет за отказ расстреливать хеттских пленников. Нахт и Пауах, сожрав свои пайки, играли на пальцах в чет-нечет. Иапет вытряхивал пыль из волос – космы у него были рыжими и, по ливийскому обычаю, длинными, а заплетать их он ленился. Лень – это еще один ливийский обычай; ливиец даже в ловле блох не проявит поспешности. Пуэмра ковырял в зубах – привычное занятие для Стерегущих Небо. У них на позициях тоска – сидят у своих орудий, задравших хоботы вверх, и ждут, не пролетит ли воздушный ассирский разведчик или, скажем, цеппелин-бомбовоз. Что до Давида, последнего из нас… Давид лежал, уткнувшись носом в землю, чтобы не встречаться взглядами со мной и Иапетом. За долгие месяцы нашей неволи так получалось не всегда, и если он на нас смотрел, то выглядел козленком в пасти крокодила. Совесть его терзала и мучила; помнил, что мы с Иапетом очутились тут по его вине. Вина была, но не Давида, конечно, а гиены Хуфтора. Буду жив, спляшу на мумии его отца! Другого родитель Хуфтора не достоин – коль сын мерзавец, то в этом виноват отец.

Но думать об этом и разжигать бессильный гнев мне не хотелось. В краткие мгновения отдыха я вспоминал чезет, боевых товарищей и своих женщин, вина, которые пил, блюда, которые ел; еще вспоминались рощи на берегах Хапи, сутолока мемфисского базара, голые скалы Синая и шумные финикийские города. Но был и другой способ смирить ярость и успокоиться. Подростком читал я древние истории, и одна из них запала мне в душу – повесть о Синухете, воине и родовитом князе, претерпевшем по воле богов множество злоключений. Он жил в эпоху смуты и неустроения, во времена Первого Аменемхета, которого евнухи удавили в царской опочивальне, и уже это говорит, что власть фараона была слаба, что не всякий владетель был фараону послушен, и что грозила державе междоусобица. А бить и резать своих Синухет не пожелал – честь не позволяла. Часто я думаю о нем как о соратнике и друге, и вспоминаю, вспоминаю… Память у меня хорошая.

«Говорит Синухет, князь и вельможа, любимый царем, правитель его владений в северных землях, доверенный слуга царя – да живет он вечно!

Случилось так, что великий фараон Аменемхет, владыка Обеих Земель, был призван богами в их небесные чертоги. О том, как и почему это произошло, говорили разное и удивлялись внезапной кончине повелителя, ибо отличался он телесной крепостью и силой – мог послать стрелу на пятьсот шагов и разрубить секирой воинский щит.

В те дни, когда фараон соединился со светлым Ра и все земли Та-Кем пребывали в горе и стенаниях, я, вместе с наследником царевичем Сенусертом, воевал на севере в землях Сати, что лежат далеко от наших благословенных краев. Мы прогнали врага, втоптали в пыль его воинов, взяли в городах богатую добычу, золото и серебро, ткани и украшения, пленных и всякую скотину без счета. И со всем этим богатством мы отправились обратно к Хапи, но шли неторопливо, ибо путь был далек, а добыча – обильна.

Вельможи, спутники почившего царя, послали гонцов к сыну его Сенусерту с горестной вестью, и те гонцы достигли войска нашего к ночи. Наследник отдыхал в своем шатре. Вошли к нему гонцы, поцеловали землю у его ног и сказали, зачем посланы. Скорбь охватила Сенусерта, был он как заблудившийся в пустыне, у коего высохла печень, но предаваться печали долго не мог, так как уже не царевич он был, а царь. Царю же положено править домом своим, ибо стая шакалов не заменит одного льва.

Встал владыка Сенусерт, собрал свиту из ближних, кто оказался под рукой, взошел на колесницу и, покинув войско, полетел соколом в земли Та-Кем. Я в ту пору был в другом месте, охраняя с воинами обоз, стада и пленных, и был у меня обычай проверять в темное время, не заснули ли стражи. Взял я оружие свое и пошел к обозу.

На пути моем стояла палатка младших сынов фараона. И был в ней гонец, один из тех, кого прислали к Сенусерту, и говорил он младшим сыновьям владыки о постигшем их несчастье. Но не рыдали они, не плакали, а возвысили голос против брата своего Сенусерта и начали строить планы, как завладеть короной и престолом Обеих Земель. Стоял я и слышал это, ибо был недалеко, но в темноте меня не видели. Сердце мое дрогнуло, печень сжалась, руки опустились и похолодели члены; понял я, что грядет великая междоусобица, в которой всегда погибает невинный и торжествует зло. И когда вернулся ко мне разум…»