Я позвонила тебе, чтобы... - Людмила Анисарова

Людмила Анисарова

Я позвонила тебе, чтобы…

Татьяна ждала звонка, которого могло и не быть. Поэтому радостно-нетерпеливое ожидание смешивалось с порцией горечи того, что называют неразделенной любовью. Правда, была ли это любовь после всего, что в ее жизни уже насовершалось, — сказать было трудно. Но уж больно похоже. И вместе с тем неожиданно ново. Потому что на стороне объекта — полный штиль, в то время как ее изматывают ежедневные бури и шторма.

Начнем с того, что Татьяна не просто привлекательна — она потрясающе сексапильна. Как только выяснилось, что в бывшем Советском Союзе секс есть, слово это — «сексапильность» — стало очень даже модным. И Татьяне оно нравится — понятно почему. Потому что она имеет к нему самое непосредственное отношение. Ее все всегда хотят. Особенно маленькие мужики — ну просто млеют, когда она рядом. Еще бы! Рост, ноги, талия — как у манекенщицы, а все остальное — гораздо лучше: как у нормальной русской бабы. Шикарные бедра и роскошная грудь, которая не всегда помещается в бюстгальтер третьего размера, и поэтому Татьяне иногда приходится покупать четвертый.

Да и на лицо она, прямо скажем, очень даже. Глаза, зеленые миндалины, просто русалочьи — потому что в них всегда плещутся: нежность, лукавство и призыв. Это Татьяна, конечно, не сама так придумала. Был у нее один… Поэт. Вот он и изощрялся. С булгаковской Маргаритой все сравнивал и называл ее рыжекудрой ведьмой, самой красивой и лучшей ведьмой на свете.

Ведьма, а вот ни черта не, получается с Бакшинскасом. Это фамилия такая — Бакшинскас. Не выговоришь, даже про себя с трудом произносится. Он или латыш, или литовец — точно Татьяна не знала. Знала, что из Прибалтики. Имя у него тоже нерусское, очень красивое и в отличие от фамилии певучее — Илгонис, с ударением на первом «и». Только Татьяна, хоть и запинается постоянно, называет Илгониса чаще по фамилии — нет, не в разговоре с ним, а когда думает про него или рассказывает о нем Лариске.

Бакшинскас высокий (метр девяносто в нем точно есть), светловолосый, с небольшими глазами цвета Балтийского моря в пасмурную погоду. Лицо вроде бы и не очень симпатичное, но притягивает своей интеллигентностью. Татьяне оно показалось сначала неинтересным и незапоминающимся, но теперь она этого уже не сказала бы. Замечательное лицо. Лучшее на свете. И взгляд: всегда спокойный и всегда внимательный. А форма как ему идет!

Татьяне вообще форма у моряков нравится, хотя в ней в их городке каждый второй ходит. Самое интересное, что она сама же эту форму и носит. Мичманом служит. Отец в свое время устроил, он у нее в штабе флотилии служил. Капитана первого ранга получил, в отставку вышел — и они с мамой уехали в Ленинград. А Татьяна осталась. Куда в Ленинград-то ехать: опять с родителями жить? А здесь у нее квартира трехкомнатная, сама себе хозяйка. Получает неплохо, конечно. Да и привыкла Татьяна к Северу. Нравится ей здесь. Море, сопки, белые ночи. Вот сейчас уже десять вечера, а солнце стоит над заливом и в нем отражается. Красиво. Это такой вид у нее из одного окна, а из другого — похуже, на помойку.

Что-то она отвлеклась. Она же про Бакшинскаса думала! Про то, как идет ему форма. А как он говорит! Этот акцент… Он-то, наверное, и свел Татьяну с ума. Еле заметное растягивание слов, чуть более твердые мягкие согласные и не всегда правильное ударение. Как скажет: «Танечка («ч» у него тоже особое, с призвуком «ш»), разве ты не знаешь…» — так Татьяна сразу замирает и перестает понимать, где она и что с ней.

Но как же измучил ее этот холодный прибалт со своим завораживающим акцентом!

Позвонит — не позвонит, улыбнется при встрече или лицо останется непроницаемым, скажет хоть что-нибудь, за что можно уцепиться и жить этим день-два, или набор фраз будет соответствовать стандарту — от всего этого Татьяна уже устала. И все-таки именно это составляло теперь ее жизнь, и изменить что-либо было уже совершенно невозможно. Поздно.

«Влипла, — думала Татьяна, постепенно раздражаясь. — Дура! Веду себя, как глупая весенняя кошка».

Отношения были странными. Такими же оставались и после того, как нерушимость всех границ Татьяниными целенаправленными стараниями и неимоверными ухищрениями была нарушена. Казалось, что уж после этого, восхищенный и покоренный, он торжественно объявит, каким был до этого идиотом, и будет требовать следующей встречи и сгорать от нетерпения.

Но он — не сгорал. И совсем-совсем ничего не требовал. Но — звонил. Каждый их разговор одновременно убивал последнюю надежду и неизменно рождал новую (ведь позвонил же все-таки!). Обманывая себя, Татьяна лелеяла мысль о том, что слышать ее голос стало для него потребностью. Хотя знала, что сегодня, например, он должен позвонить только потому, что обещал это вчера. А раз обещал…

— Исполнительный ты мой, — обычно говорила Татьяна в трубку с нарочитой издевкой, чтобы скрыть волнение.

А про себя — скороговоркой: «Гад, сволочь, ненавижу!» И думала при этом: «Это благородство, великодушие — зачем?» Ну не нужна она ему, не хочет он ее — так и послал бы подальше. Но — не пошлет. Интеллигентный. Обидеть не хочет. А самой отвалить — ну никак. Не получается. Не слышать его, не видеть — зачем тогда жить?

— Ты все-таки позвонил, — говорила она обычно, замерев в ожидании того, что он скажет сейчас наконец что-то такое, такое…

Но Бакшинскас полным достоинства и благородства голосом отвечал одно и то же:

— Я же обещал.

После этих слов всегда хотелось расцарапать ему физиономию. Но он был далеко — на том конце провода. И ведь всегда, мучитель, знал, что можно обещать, а чего — нельзя. Пока Татьяне неизменно удавалось в очередном телефонном диалоге вытянуть только одно — что он позвонит на следующий день. Вероятно, ему это было в тягость. Она это понимала. И страдала от этого. Но снова и снова сооружала эту голгофу, обрекая себя на бестолковое, мучительное, всепоглощающее ожидание.

Вот и сейчас, как всегда, кругами — вокруг телефона. Проверить — работает ли, а то вдруг — нет. Гудит, нормально все.

«Ну быстрее бы уж, — думала Татьяна, садясь рядом с телефоном на пол (была у нее такая привычка), — может, удастся наконец заманить его в гости. На чашечку чая. Или кофе. Да, кофе он, кажется, любит больше. Итак, на чашечку кофе».

Решено: разговор должен закончиться уже не по телефону, а здесь — у нее. А поэтому — нельзя терять ни секунды!

Зажегшийся на мгновение хищный огонек быстро погас в зеленых Татьяниных глазах, которые не замедлили тут же наполниться слезами. А слезы (дело для Татьяны обычное) были о ее любви (или что там это было), его нелюбви (тут-то все ясно) и бог еще знает отчего. И казалось ей сейчас, что никогда и никого она не желала столь страстно, как Илгониса Бакшинскаса. А может, так оно и было.

Плакать она перестала так же быстро, как и начала, сообразив, что тратить время на это мокрое дело некогда. Татьяна вскочила с пола и заметалась по квартире. Хотя путь был ясен: быстренько-быстренько в ванную. Телефон, естественно, она поволокла за собой, спотыкаясь и путаясь в длинном шнуре. Чуть не растянулась вдоль узенького коридора сама, чуть не выронила из рук аппарат — так спешила. Слишком много нужно успеть!

Вода, главное, есть. Уже удача. А ведь могло бы и не быть. Запросто.

Стоя под душем и рассматривая себя в зеркало, Татьяна думала о том, какой же все-таки этот Бакшинскас непроходимо-дремучий дурак. Ведь хорошо же тогда ему было с ней. Сплошной восторг — с его же, между прочим, стороны. Тоже русалкой называл, тоже глаз отвести не мог. И еще сказал: «Танечка, ты как будто сошла с полотна Рубенса». Ну, насчет Рубенса надо еще сильно подумать: комплимент это или как? Но все равно ясно, что обалдел мужик от ее красоты. Ведь ясно как Божий день! Тогда почему? Почему он ее не хочет больше?

Не понимая Бакшинскаса, Татьяна не забывала напряженно вслушиваться, постоянно высовывая то правое, то левое ухо из-под теплых струек душа. Одновременно вспоминая, размышляя и блаженствуя, она уже совершенно забыла о том, что телефончик-то стоит себе рядом в ванной на полу, обдаваемый веселыми брызгами. О него же голая, чистая и вполне собою довольная Татьяна и споткнулась. Чертыхнувшись, бережно взяла драгоценный аппарат и отправилась в комнату.

Неожиданно резкий звонок под рукой заставил заметаться по квартире вместе с телефоном на вытянутых руках. Прежде чем взять трубку, хотелось хоть что-нибудь на себя накинуть. Разговаривать с Илгонисом (а это, конечно, должен быть он) Татьяна прямо так, как есть, почему-то не могла.

Уже второй звонок — а халат еще не обнаружен. Назад, в ванную! Кое-как попав в рукава, Татьяна торопилась к разрывающемуся телефону. Успела!

Но голос в трубке (донельзя противный голос, надо сказать) требовал Инну Петровну. Сил не хватило ни на то, чтобы спокойно сообщить: «Вы ошиблись», ни тем более на то, чтобы яростно крикнуть: «Нет здесь такой!» Просто рука с трубкой бессильно опустилась, а истеричная тетка на том конце провода все продолжала верещать: