Две минуты молчания - Ханс Браннер

Ханс Кристиан Браннер

Две минуты молчания

Шофер вел машину слишком быстро и проехал мимо калитки, а когда тормоза заскрежетали, Тидемана швырнуло вперед, и он вынужден был ухватиться за сиденье, шляпа съехала ему на лоб. От внезапного движения все съеденное и выпитое за обильным ланчем подступило к горлу; с минуту он сидел, нагнувшись вперед, чувствуя, что лоб его покрылся холодным потом, и тупо глядя на пепельницу, в которой слабо тлела недокуренная толстая сигара. Но пока машина задним ходом подъезжала к калитке, он немного пришел в себя, встряхнулся, как полудохлый жук, который едва двигает лапками и усиками, вспомнил, что надо поправить шляпу и застегнуть пальто. Вылезая из такси, он машинально достал из заднего кармана бумажник и дал шоферу деньги. Он знал, что дает слишком много, но ему не хотелось ждать сдачи – ведь его могли увидеть из окон. Он поднес указательный палец к шляпе в знак того, что они в расчете, и круто повернул к калитке, но шофер догнал его:

– Вы забыли вот это, – и он протянул ему желтый портфель.

Тидеман раздраженно ответил:

– А, спасибо.

Его же могли видеть из окон. В доме, наверное, уже собралось много народу, ведь прошел целый час, пока служащие разыскали его. Но тут же он подумал, что если они что-либо и заметили, то сочли, что это от потрясения, да, собственно, так оно и было – ведь выпил-то он не больше, чем обычно.

Идя по выложенной каменными плитами дорожке, он машинально нащупывал ключи в кармане. Но они оказались не нужны: дверь открылась, и он увидел Лисбет в черном платье и белом переднике. Лицо у нее покраснело и распухло от слез. Тидеман с раздражением подумал: ей-то чего горевать? Но ее скорбь оказалась заразительной: у него самого лицо исказилось и слова застряли в горле, так что он ограничился кивком, отдавая ей пальто и шляпу и проходя дальше в переднюю. Да, он не ошибся: кто-то уже шел ему навстречу из гостиной– слава богу, всего-навсего Эльсе, его сестра, остроносая, с опечаленным лицом. Она протянула к нему руки:

– Аксель!

Он обнял ее за плечи и поцеловал в щеку, задерживая дыхание, чтобы она не почувствовала запаха вина.

– Не надо ничего говорить, – сказал он, – я все знаю, – и двинулся дальше. – Посиди там, в гостиной, – продолжал он, поднимаясь по лестнице, – я приду немного погодя.

Он поднимался медленно, все время глядя на серую ковровую дорож-

ку, и заметил, что она во многих местах протерлась. Теперь, когда прекратилась эта вечная беготня по лестнице, надо будет купить новую дорожку. Тут он снова чуть было не потерял власти над своим лицом и подумал, что все оказалось иначе и гораздо хуже, чем он себе представлял, хотя он уже давно ожидал этого и почти хотел, чтобы это случилось. Но надо же, чтобы это случилось именно сегодня, когда он давал ланч трем деловым партнерам, так что его нашли в баре. Виноваты во всем, конечно, некие таинственные силы – судьба, а может быть, Бог… На площадке он остановился, держась за перила, и перевел дух, а на последних ступеньках лестницы почувствовал, что ему необходимо справить малую нужду, а может быть, и сунуть два пальца в глотку. Повернув было налево, к ванной комнате, он остановился в нерешительности. Ведь в доме так тихо – внизу, в гостиной, услышат, когда он будет спускать воду. И он повернул направо, в свою спальню; шел неуверенно, как в чужом доме, бросил растерянный взгляд на собственную кровать и подумал: заснуть, заснуть бы хоть ненадолго и обо всем забыть! Но впереди были свидетельство о смерти, объявление в газете, гробовщик, похороны, церковь и священник. И хотя он думал об этом множество раз и уже выбрал псалмы, которые будут петь, в действительности все получилось иначе и словно ошеломило его.

Он очутился в гардеробной, где в запертых шкафах длинными рядами на вешалках висели ее платья, пальто и стояло пар пятьдесят туфель, а также находилось бесконечное множество других ее вещей. В голове у него промелькнуло, что все это надо спрятать и тайком продать, но он постарался отогнать эту мысль и уставился на ковер, лежавший у него под ногами и пестревший ярко-синими узорами на красном фоне, бесконечным, продолжавшимся и за порогом чередованием красного и синего. Он переступил порог и вошел в спальню Рагны, встретившую его мраком, спущенными гардинами и знакомым запахом. Белая фигурка поспешно встала со стула.

– Можете идти вниз, фрекен Якобсен, – сказал он. – Я хочу побыть один.

Не успел он договорить, как лицо его снова исказилось. Фрекен Якобсен быстро подошла к окну, подняла гардину, открыла дверь на балкон и заложила ее на крючок. Он отметил, что она делает все это спокойно и уверенно. На какой-то миг ему захотелось, чтобы она осталась с ним, но она уже исчезла. Он сел в низкое кресло около кровати. Легкие шаги затихли внизу, наступила полная тишина.

Умерла, подумал он, Рагна умерла. Но когда он рискнул взглянуть на кровать, где под шелковым одеялом лежало нечто длинное и неподвижное, со сложенными на груди руками и запрокинутой назад головой, в глазах у него потемнело, к горлу опять подступила тошнота. Подбородок у Рагны был подвязан чем-то белым, и, хотя он не разглядел как следует, а только скользнул глазами, он понял, что сделано это для того, чтобы не отваливалась нижняя челюсть и не открылся рот, и подумал: труп может издавать звуки, мертвый рот может что-то сказать.

Он снова уставился на красный и синий узор ковра, сгорбившись и обеими руками вцепившись в колени, силясь преодолеть тошноту. Поси-Дев так некоторое время, он вынул носовой платок и вытер пот со лба, Потом расстегнул жилетку и верхний крючок на брюках, который так Нестерпимо давил на желудок, осмотрел себя, попробовал втянуть живот и подумал: нет, не скроешь, я растолстел, нужно поменьше есть и пить.

Но что делать, если ты только что продал недвижимость вдвое дороже ее стоимости и все знают, что ты заработал на этом тринадцать, а то и четырнадцать тысяч? Машинально он начал высчитывать, сколько у него останется чистыми, вычел даже расходы на сегодняшний ланч, но спохватился и подумал: Рагна умерла, это Рагна лежит на кровати, она умерла. Я не могу оставаться тут долго, нужно пойти к ним – к остальным. Заплакать бы, думал он чуть ли не в панике, заплакать.

Но плакать он не мог, и ему было стыдно, стыдно еще и оттого, что он сидит вот так, в расстегнутом костюме. Ему не хотелось смотреть на себя, думать о себе, взгляд его растерянно скользил по комнате, по вещам Рагны, по мертвым и безмолвным вещам Рагны, и остановился на большом туалетном зеркале. Оно напомнило ему бар, такой же полукруглый и весь в зеркалах. Янус рассказывал об одной из своих подружек, а он, Тидеман, только что рассказал о Катрин. Густав за стойкой с шумом встряхивал наколотый лед в шейкере и понимающе улыбался. Вошел один из официантов и сказал, что господина Тидемана кто-то спрашивает по телефону. Друзья рассмеялись, подумав, что звонит Катрин, и потребовали, чтобы он сразу же послал за ней машину. Янус крикнул, что, если Катрин придет, он пригласит их на обед. И, даже когда он вышел из телефонной будки, приятели продолжали дурачиться. Один из них помог ему надеть пальто, дернув сначала сильно вверх, а потом вниз, второй нахлобучил на него шляпу. Когда Тидемана увозила машина, они стояли на улице и махали руками. Это было всего несколько минут назад, ему казалось, что они все еще стоят и машут. Сквозь стекло машины он видел, как открывались и закрывались их рты. Да и сам он не мог еще по-настоящему воспринять смерть, ему казалось, что произошло что-то странное, непонятное и даже несколько смешное. Он никак не мог отделаться от этой мысли и все возвращался к ней, пока она не потеряла всякий смысл. Ему казалось, что он все еще едет в машине, а улицы плывут, изгибаясь, мимо, он видел дома, трамваи, лошадей и людей где-то далеко, такими крошечными, – и в то же время совсем близко, невероятно большими. Непрерывная вереница машин, и в каждой сидит он в шляпе, то сползающей на лоб, то сдвинутой на затылок, и думает: смерть, смерть, смерть. Ему хотелось засмеяться, но он не смел, боясь каких-то таинственных сил – может быть, судьбы, а может быть, Бога. И вот он поднимается по лестнице и входит в свою спальню, проходит через гардеробную в комнату Рагны; он все идет и идет – и воздух как зеркало, в котором он видит тысячи своих лиц и ног, и думает: сейчас меня вырвет. И: все получилось совсем иначе, не так, как я ожидал. И: заплакать бы, мне нужно заплакать! И: я посижу тут всего минутку. Я должен думать не о себе, а о Рагне!

Он сидел и ждал, чтобы отпустила тошнота, и оторвал взгляд от узора на ковре, ища чего-нибудь, что помогло бы ему думать о Рагне. И увидел вуаль, красную вуаль на маленьком столике у кровати, протянул руку и взял ее. Она была такая тонкая и легкая, что пальцы почти не ощутили ее. Он поднял вуаль к лицу и посмотрел сквозь нее. От нее слабо пахло духами, она казалась красным дуновением, легким колебанием паутины. Тидеману показалось, что он видит Рагну в красном платье, он вспомнил ее такой, какой она была много лет назад. И в то же время он отчетливо сознавал, что хочет думать совсем не о Рагне, а о вчерашнем вечере, о Катрин, о Катрин в красной ночной рубашке. Он отчаянно сопротивлялся этому и все же видел, как она ведет его к зеркалу, видел, как он обнимает ее своими большими руками, а она берет его за подбородок и говорит: «Вот как здорово, я вроде не совсем голая – и все же ты можешь видеть и грудь мою и живот. Смотри на меня, смотри!»