Взмах крыльев - Сергей Сергеев-Ценский

Сергеев-Ценский Сергей

Взмах крыльев

Сергей Николаевич Сергеев-Ценский

Взмах крыльев

Стихотворение в прозе

I

Когда я шел домой, был вечер. Я был тогда еще небольшим, но ясно помню, что я устал, еле передвигал несгибавшиеся ноги и хотел пить.

Целый день, с пяти часов утра, я дышал лесом, ловил рыбу в длинном и тихом озере Глушице и лазил на тонкие верхушки деревьев за спелой черемухой.

На плече моем болтались плохо смотанные лески трех удочек, руки мне оттягивала круглая кошелка с пятью подлещиками и красноперками, а губы были черны и клейки от черемухи.

Впрочем, к поясу моему на веревочке был привязан по-охотничьи, за шейку, хвостом вниз, полуощипанный голубь, счастливо отбитый мною у ястреба.

Этот голубь был моей гордостью.

Я представлял, как буду рассказывать об этом сестренке Тане подробно и обстоятельно. Изображу, как увидел ястреба в кустах бирючины над оврагом, огромного, коричневого с белым; он сидел и рвал перья крючковатым клювом, и голубиное мясо краснело под его когтями.

Я крикнул; он обернулся и поглядел кругло и хищно, вытянув шею. Я бросился к нему с удочками наперевес; он выпустил добычу и шарахнулся кверху, шумя листьями.

Через минуту он уже далеко тянул над полем к городу, тяжело шевеля крыльями, а сизый белохвостый голубь лежал в моих руках еще теплый и мягкий.

Я представлял, как Таня будет осторожно гладить его пальцами, прижиматься к нему бледненькой щекой и тягуче говорить: "Бе-едный голубчик!" - а я в это время буду пить чай и торопливо есть булку. И когда я соображал на ходу, сколько чашек чаю я выпью, выходили все двузначные числа, и булка казалась необыкновенно вкусной.

Я прошел уже прилегавшие к больнице кирпичные сараи и огороды с капустой и огурцами, прошел длинный желтый забор сада и подошел к тому корпусу огромной больницы, в котором служил мой отец.

На белых стенах больницы мое усталое воображение чертило расплывчатые зеленые пятна на темных лентах - деревья леса; под ними стрельчатые, желтоногие, зеленые пятна - прибережную кугу; а еще ниже белые полосы - воду Глушицы. Из воды лукаво смотрели верткие красноперки, а над деревьями поднимались тучи ястребов с голубями в когтях.

Я почти спал, идя на прямых ногах, но когда вошел в темный коридор больницы с асфальтовым полом и вечно сырым, густо пропитанным йодоформом воздухом, то очнулся.

В нашу квартиру, поднявшись на третий этаж, вошел я совсем бодро и, поставив в прихожей удочки, снисходительно передал выбежавшей навстречу Тане кошелку с подлещиками и голубя.

Против ожидания, она только мельком взглянула на мою добычу, и тут же, маленькая, худенькая, пепельноволосая, подняв на меня огромные синие глаза, сказала испуганным шепотом:

- А у нас бешеный!

- Ты голубя-то видела? - не поняв как следует того, что она сказала, и обиженный невниманием, спросил я.

Таня потрогала голубя за хвост, помолчала и опять тем же испуганным шепотом, как и прежде, сказала:

- А у нас бешеный... че-ерный... Страшный... Кричи-ит!..

И в это время я услышал, как в самом конце коридора, где была курительная комната, кто-то завыл протяжно и дико, потом зарычал и застучал в двери.

Потом оттуда же низом над полом поползли скрежещущие, скребущие звуки, кривые и острые.

Мне представился огромный черный ястреб с круглыми, желтыми, хищными глазами и загнутым клювом. Он сидел на цепи, хохотал, бил в двери клювом и разрывал их когтями.

И когда я подумал, что он может вырваться, я почувствовал, что холодею.

II

Я не знаю, почему в наше мирное терапевтическое отделение, которым заведовал отец, посадили бешеного. Может быть, потому, что у нас была свободная курительная комната, чего не было в других отделениях, а три корпуса с психическими больными были набиты битком; может быть, за ним просто хотели наблюдать врачи - не знаю, но его посадили, одетого в горячечную рубаху, и заперли, пробив в двери маленькое оконце.

И с того времени, как его посадили, маленькое оконце курительной комнаты причаровало всех.

Я никогда не любил больницы. Меня давили тяжелые огромные казенные корпуса, всегда аккуратно выбеленные, многооконные, четырехгранные. Я не выносил прилизанных, лысых больничных садиков с короткими аллеями из подстриженных акаций; я не выносил вида больничной прислуги в однообразных белых фартуках на кубовых платьях; меня тошнило от желтых халатов из верблюжьего сукна и от острого всепроникающего запаха йодоформа.

Я не любил и своего отделения. Длинный и узкий белый коридор с белым брезентом во всю длину, белые двери высоких палат по сторонам - все белое и нудное казалось еще более нудным, если на его фоне желтым дымком колыхался халат гуляющего больного.

Медленно и скучно тикали на середине коридора большие стенные часы.

Каждый день в одиннадцать часов в сопровождении большой свиты фельдшерских учеников и служанок проходил по палатам ординатор; каждый день в семь часов вечера проходил по коридору дежурный врач.

Часто из отделения в анатомическую на длинных носилках выносили покойников, и на их место из приемной приносили и приводили новых больных.

Больные даже и перед смертью редко стонали; они мирно лежали по своим койкам, послушно пили свои лекарства и доверчиво ждали выздоровления.

Поэтому в отделении было тихо. Но когда привели бешеного, все ожило, задвигалось, захлопотало.

Бешеный в курительной - это было ново и страшно. Это было страшно даже для тех из хроников, которым самим оставалось жить два-три дня. И, собрав остаток сил, они медленно, с передышками доползали до курительной, откуда могучими взрывами несся рев, вой и хохот; там они останавливались, прислушивались и испуганно качали головами.

Более смелые из больных заглядывали в маленькое оконце. Но когда бешеный видел изнутри наклонившееся к оконцу человечье лицо, он подбегал к двери, ругался, стучал в нее ногами, плевал в коридор - и больные отскакивали со страхом.

III

Стемнело.

Нас с Таней в коридор не пускали.

Но чем строже было запрещено нам выходить из своей комнаты, тем сильнее мне хотелось выйти и посмотреть.

Усталость исчезла, и чай не казался вкусным. Я слышал от отца, что бешеный был слесарем на железной дороге и несколько недель назад, спасая свою улицу от огромной бешеной овчарки, был укушен ею за руку. Я слышал от Тани, что он был большой, черный и страшный... Но этого было мне мало.

Мне мучительно хотелось увидеть его самого, близко, с глазу на глаз... И я увидел.

Было двенадцать часов ночи. Все спали в нашей квартире - и отец и Таня, когда я тихо встал с постели, тихо отворил двери и вышел в коридор.

В коридоре один дежурный служитель, Кузьма Гнедых, спал на деревянном диване; другой, Давыд Саломатин, сидел на полу недалеко от курительной и тоже дремал, обхватив колени руками и положив на них голову.

Жутко тикали часы, и я с каждым новым тиканьем делал новый неслышный шаг по мягкому брезенту.

Посредине коридора, когда я вошел в яркий круг, падавший на пол от висячей лампы, мне захотелось стремглав бежать назад - так сделалось страшно. Но я удержался.

Кругом было тихо. Беззвучно спали сторожа и молчал бешеный.

Еще один шаг вперед... два... три...

Вот я уже прошел Давыда Саломатина, прошел совсем тихо, как привидение, так как боялся, что он проснется и остановит.

Но он не проснулся; он спал, наивно и просто показав свою толстую бычью шею.

Я вспомнил, что он первый силач на всю больницу, что, если бешеный вырвется, сломав двери, Давыд его одолеет, что только за этим отец и назначил его вторым дежурным, и ободренный пошел дальше.

Вот уже встала перед глазами высокая белая дверь с черным маленьким окошком.

Я остановился и оглянулся кругом. За дверью было тихо, и тихо было позади. В желтые круглые пятки спавшего на диване Кузьмы ударился свет лампы, отчего они были похожи на две свежевымытые репы. Чем дальше, тем темнее и уже становился длинный коридор, как лежачая, гладко обтесанная сахарная голова.

Узенькое окошко чернело в двух-трех шагах. Я не устоял. Несколько мучительных мгновений... и, дотянувшись до окошка, я уже глядел, застывший и холодный, в черную тьму комнаты. И то, что я увидел там, был ужас.

Прямо в мои глаза колючим блеском освещенных лампой белков вонзились два черных глаза бешеного... два безумно горящих, острых, колючих глаза обвили меня жгучими кольцами, крепко связали и притянули.

Я не знаю, сколько - секунду, две - мы смотрели один на другого... Я помню, что я вскрикнул и упал на пол. И ползая по полу, я кричал бессмысленно, пронзительно, всю жажду жизни выливая в этом крике; а сверху через окошко на меня плевал бешеный.

Глухим, торжествующим ревом колыхал он спящие стены коридора, и мне казалось, что стены валились, что сейчас сорвется с петель его дверь и он будет алчно рвать меня ядовитыми зубами.