Жена полковника - Федор Кнорре

Кнорре Федор

Жена полковника

Федор Федорович Кнорре

Жена полковника

Полковник Ярославцев возвращался домой.

Он сошел с поезда на станции, поднялся в гору бульваром, по обе стороны которого тянулись прямые ряды обожженных тополей, и вот теперь осталось только пять минут ходьбы.

Мелкий дождик моросил по мокрому снегу, по черным лужам, отовсюду пахло мокрой гарью, и черные струйки сползали по мертвым стволам тополей.

С горы открылся весь город, изъеденный язвами недавних пожаров.

"...Узловой опорный пункт, конечно, где-то в тех домах у площади, с бульвара подходы никуда не годятся; обходить справа - завязнешь в тесных переулках. Лучше всего пустить прямо по набережной. Туда же минометы. Для пушек дома высоки, будут загораживать, а пушки надо за вокзал, на малую горку... Зачем, зачем это?"

Голова привычно решала задачу, хотя ведь просто-напросто это был его родной город, который не надо было ни штурмовать, ни опоясывать укреплениями, потому что его десять дней назад отбили у немцев наши части. А он приехал сюда один, в отпуск, по довольно тягостному делу. Один.

Это было очень странно - чувствовать себя отдельно от своих. Полковник привык, что когда он говорил: "Я начну тут обходить слева", - это значило, что обходить слева пойдут многие сотни людей в сопровождении пушек, автомашин, танков. Когда он говорил: "Хорошо, я тут закопаюсь и упрусь", то начинали "закапываться" бойцы с разными лицами, разного возраста, с разнообразным оружием. Сотни людей с сотнями имен, биографий, профессий, людей, для которых с этого момента вдруг делалось самым важным в жизни именно тут зарыться, упереться и не дать себя сдвинуть... Так же, как человек знает, какого он роста и какую тяжесть он может взвалить себе на спину и сколько времени ее нести, - точно так же он физически чувствовал, не глядя на карту, какое расстояние он, то есть дивизия, занимает в глубину и по фронту. И так же физически ощущал прилив сил, когда получал пополнение, а какие-нибудь растянувшиеся на марше обозы могли заставить его проснуться от смутного беспокойства, словно от ноющей боли.

А вот теперь, когда он говорил себе: "Надо сойти с поезда", или: "Надо пойти разыскать кого-нибудь из горсовета", или что-нибудь другое в этом роде, то просто один человек слезал с поезда и шел по улице разыскивать такую-то улицу и дом, чтобы навести эти безнадежные, тягостные справки. Он это делал для себя, и никого больше эта не касалось. Только его одного...

Там, где нужно было сворачивать за угол, мимо знакомой булочной, высокий угловой дом был разрушен, и он совершенно неожиданно сразу увидел свой дом, где они жили с Шурой все эти последние годы перед войной. Дом стоял нетронутый, во всяком случае снаружи, только стекол, кажется, не было... Впрочем, полковник не собирался заниматься подробным осмотром и прямо толкнул дверь, вошел в парадное и стал подниматься по лестнице.

Дверь в квартиру немного постарела за эти два с половиной года, но это была все-таки та же самая дверь. Совершенно такая же, как и все остальные двери в доме, но для него это была совершенно особенная дверь, которую он узнал бы из сотни похожих. Только ручки не было и вместо французского замка зияла дыра. Вбитый в щель и загнутый на сторону гвоздь придерживал дверь.

На стене, около звонка, мелкими буквами было написано карандашом: "Я сию минуту вернусь". Это написала Шура три года тому назад, когда ждала его приезда: ей пришлось ненадолго запереть квартиру и уйти, и она волновалась, что он приедет в ее отсутствие. Но он вернулся только поздно ночью и, поднявшись по лестнице, увидел и прочел в первый раз эти слова. Он едва коснулся звонка, и сейчас же Шура с размаху настежь распахнула дверь и остановилась, загораживая вход, не здороваясь, не двигаясь и только молча, со своей выжидающей полуулыбкой вглядываясь ему в лицо. Потом медленно она отступила назад один, два шага, и улыбка проступала у нее на лице все ярче, и когда он шагнул через порог, она молча обхватила его шею руками...

Теперь он стоял перед дверью, повторяя себе:

- Вот мой дом. Это наш дом. Сейчас я увижу наш дом...

Он с усилием отогнул гвоздь, просунул палец в круглое отверстие от замка, и дверь бесшумно, медленно растворилась, и он неторопливо вошел в квартиру, потирая палец в том месте, где вдавилась шляпка гвоздя.

Три чужие железные кровати вразброд стояли посреди комнаты. Ветер, порывами влетавший сквозь разбитые стекла, шевелил на полу обрывки бумаги. Пузырек от мази с немецкой этикеткой лежал на подоконнике рядом с безволосой зубной щеткой, испачканной в той же мази. На стене между тремя громадными гвоздями висело чужое маленькое зеркальце, пятнистое от сырости.

Засунув руки в карманы, отчужденно осматриваясь, полковник медленно обошел всю свою квартиру. Кроме обоев, тут, кажется, ничто не напоминало того места, где они с Шурой когда-то жили. Квартира ничем не отличалась от других случайно уцелевших квартир в других городах, куда ему приходилось входить в последнее время.

В кухне висела прежняя полка, засыпанная кирпичной пылью из пролома в потолке. Он остановился и снял с полки закатившуюся в угол пустую баночку. Белая фарфоровая баночка с черной крышкой. Он ее узнал. Вот она осталась цела.

Он машинально сдул с крышки пыль, потом стал тереть ее перчаткой, так что она заблестела. Тут он понял, что стоит посреди кухни и протирает баночку, и размахнулся, чтобы ее отбросить, но не бросил, а поставил обратно на полку и пошел к выходу.

В коридоре около двери он разглядел теперь, когда его глаза привыкли к слабому свету, то место, где прежде висел телефон. Тут остался только след от провода и квадрат обоев, не тех, которыми был оклеен коридор. Это были старые обои, которые Шура не любила, хотя полковник находил в свое время, что они очень приличные, но, конечно, все-таки в один прекрасный день, вернувшись домой, он наткнулся на малярную лестницу, разостланные на полу новые ярко-синие обои и из-за спины хозяйничавших в доме маляров увидел смешливо-виноватое Шурино лицо. Остатки обоев - синие лохмотья - и сейчас сохранились на стене.

Неужели действительно здесь, в этом пустом, продуваемом ветром темном коридорчике, была когда-то жизнь, веселые голоса, домашнее тепло, смешанное с доносящимся из кухни запахом еды, позвякивание расставляемой на столе посуды, суматошные телефонные звонки, плеск горячей воды в ванной, приглушенная музыка приемника из дальней комнаты?..

Он теперь остановился как раз на том месте, где стоял всегда, разговаривая по телефону. И вдруг увидел прямо перед глазами на краске двери процарапанные едва заметные черточки, косые крестики и кружочки. У Шуры, когда ей приходилось долго разговаривать по телефону, была привычка царапать в этом месте дверь кончиком ногтя.

Теперь он стоял, глядя на несложный узор полустершихся царапин, и тяжелое волнение поднималось в нем все сильнее. Он никак себе не представлял, что помнит до сих пор все подробности этого узора, схваченного и закрепленного памятью с точностью фотоаппарата: весь знакомый узор был тут, на месте, но в середине был процарапан новый кружок, соединивший между собой несколько черточек, так что получилось что-то вроде солнца, как его рисуют дети. Собственно, ничего удивительного: ведь Шура жила в этих комнатах без него. Она жила тут, разговаривала по телефону и, вероятно, стояла на этом месте, сосредоточенно хмурясь, немного выставив вперед по привычке нижнюю губу, и, как обычно, чертила что-то кончиком ногтя.

И кружок, нацарапанный машинально во время разговора, - это было все, абсолютно все, что ему известно о Шуре с того самого момента, когда началась война.

Полковник постоял еще немного, не двигаясь с места. Было слышно, как тикают у него на руке часы и мелкий дождик моросит, залетая в разбитое стекло.

Он медленно поднял руку и крепко провел ладонью по лицу.

- Шура, - выговорил он неожиданно для самого себя едва слышным шепотом и тотчас почувствовал, что во второй раз ему не следует повторять имени жены и лучше всего поскорее повернуться и уходить не оглядываясь.

И он повернулся и пошел размеренным шагом, на площадке притворил за собой дверь, пригнул гвоздь на прежнее место и, натягивая перчатки, вышел на улицу.

По этому шоссе возвращались в город жители, отправленные немцами на торфоразработки. Полковнику сказали, что на болотах работала и его жена.

Полковник быстро шагал, не слыша ничего, кроме бульканья дождя, не видя ничего, кроме медленно проступавшей ему навстречу из тумана однообразной полосы дороги. Уже начинало смеркаться, когда он услышал позади себя шипенье разбрызгиваемой шинами воды и кряхтенье оседающих на рытвинах рессор автомашины.

Шофер замедлил ход, увидев поднятую руку полковника.

Бойцы, сидевшие под брезентом в кузове грузовика, выглянули наружу, поздоровались и гостеприимно придержали край брезента, под которым было совсем сухо. Полковник прикрыл только плечи краем, продолжая наблюдать за дорогой.