В кавычках и без - Михаил Вершовский

Михаил Вершовский

В кавычках и без

Статьи 1996 – 2000 гг.

ЧЕЛОВЕК НИОТКУДА

«Вестник» (Торонто), 14 февраля 1996

Вкратце о себе. В России работал в театре, писал много, печатал меньше, но все же опубликовал около сотни статей, рассказы, пьесы, вел передачи на радио, много переводил.

В Канаде первое время осматривался, примеряясь было к англоязычной прессе, – но пресный, осторожный и бесполый стиль ее просто отбили охоту не то что писать для нее, но даже и читать на досуге. А потом… А потом грянули чеченские события – и дикая, бесстыдная вакханалия прессы по обе стороны океана (российская, впрочем, по части бесстыдства и цинизма давала Западу большую фору…) Я родился и значительную часть жизни прожил в Грозном, и это моих родных и друзей война (а до нее бандитский беспредел «борцов за свободу») делала беженцами, калеками, да трупами, наконец. Так что реакцию мою на бесовской хоровод «раскрепостившейся» прессы представить нетрудно. И я сказал себе, что больше никогда не назовусь журналистом. Уж лучше в сводники, в наемные убийцы – да куда угодно…

Но время шло. Съездил летом впервые за пять лет в Россию, вернулся, переваривал, сражался с собой, за себя и против себя же… И несколько дней назад взял, да и переключил свой word-processor с Times на русский шрифт. Теперь, наверное, надолго.

Я – эмигрант последней волны. Не помню, какая уж она там по счету. И те мысли, которыми я хочу поделиться, возникли у меня в связи с этой волной. Представителей всех предыдущих хочу предупредить: все, что я здесь пишу, к ним никоим образом не относится. Речь здесь – только о волне последней. О нас.

Когда я пишу «о нас», я прекрасно отдаю себе отчет, что какого-то единого «мы», конечно же, не существует. Мы неодинаковые, и слава Богу – как неодинаковы все французы, все шведы или все индийцы. Но при всей неодинаковости есть все-таки нечто, что каким-то образом объединяет между собой тех, других и третьих. И отличает их – в массе – от всех остальных. Отсюда – «мы».

Последняя волна… В отличии ее от волн предыдущих сомневаться не приходится. Она наименее однородна, наиболее аполитична, в гораздо большей степени ориентирована не на «жизнь вольную» (что могло бы быть при страстном желании переселиться из жесткой социальной системы в систему куда как более толерантную), а на «жизнь сладкую». Ее зарождение и движение определяли факторы, далекие от мировоззренческих: смутные надежды, смутное недовольство, смутные и еще далекие от реализации страхи… Греха великого во всем этом, наверное, нет. И даже если это отличает нас, как я уже сказал, от предыдущих российских иммиграционных волн, то вряд ли – от основной массы прочих, не-российских иммигрантов. (Блистательный аргентинский писатель Хулио Кортасар, последние тридцать с лишком лет проживший вне родины, писал в одном из своих стихотворений: «…Уезжаешь из родной страны, потому что боишься, не зная толком чего». Похоже…)

Но есть, увы, и отличия, ставящие эту волну отчетливо вне всей остальной иммигрантской массы, наводнявшей и наводняющей сытые страны Старого и особенно Нового света. Я написал «увы», потому что отличия эти таковы, что чести ни самой «новой волне», ни людям, так или иначе с нею связанным, не делают. Об одном из таких отличий – да, пожалуй что, и главном – я и хочу поговорить.

Я хочу поговорить об отношении «нововолновцев» (конечно же, далеко не всех) к стране, где они родились и выросли, получали образование и хоронили близких, влюблялись, женились и рожали детей. Об их отношении к родине. Знаю, что слово это у многих из вас – тех, о ком здесь речь – вызывает обычно целую гамму не самых позитивных эмоциональных реакций, от саркастической ухмылки до глухого рычания. Но что уж поделаешь, иного слова не придумано. Щадя ваши чувства, я и так-то пишу его не с заглавной буквы – а негромко, со строчной.

Странные вещи стали происходить при встречах – случайных и не очень – с собратьями-"одноволновцами" достаточно рано, еще на первых порах новой канадской жизни. При всей грустной правоте слов Кортасара и при абсолютной недопустимости судить кого-то за один лишь факт отъезда, бегства (не зная обстоятельств человека, делать этого никогда не стоит, не говоря уже о евангельском «Не судите, да не судимы будете» – это для «волн» предыдущих) – так вот, при всем при этом во мне жило – и живет – чувство стыда. Стыда за то, что покинул я родину – с какой уж буквы ее не пиши – в трагичный, может быть, самый трагичный момент ее беспредельно трагичной истории. Я мог сколько угодно пытаться себя успокаивать («А что ты мог сделать?»), вспоминать, что уезжал я, когда еще стоял Нерушимый с президентом-словоблудом во главе, когда в единой – «межрегиональной» – депутатской группе нынешние непримиримые враги еще сидели вместе, когда жизнь моя (в мирском, материальном плане) дала резкий скачок вверх, я уже не был ночным сторожем в Доме ребенка, и почти отцепилось, наконец, КГБ, и снова стали печатать, ставить пьесы, предоставлять микрофон на радио… Я мог успокаивать себя сколько угодно, но даже принимая во внимание все эти небольшие частные правды, большая правда от того не менялась.

С одним из знакомых «одноволновцев» я как-то и обмолвился на эту тему, приведя не льстившую нам обоим аналогию с крысами и кораблем. Его реакция меня, не подготовленного, просто поразила. Он, обычно осторожно-сдержанный, стал вибрировать и размахивать руками. С чего я взял, что его должен грызть какой-то там стыд, что его вообще должно волновать, что там в ней (России) происходит и произойдет? Что если она (Россия) и корабль, то уж он точно не крыса, потому что к кораблю этому не имеет и не желает иметь никакого отношения. (Отмечу на полях, что в те времена господин этот исправно – куда как чаще меня – посещал церковь, пел в церковном хоре и, конечно же, не произнес бы ничего подобного в присутствии прихожан, в большинстве своем людей явно патриотической ориентации. Иммиграционное дело его еще находилось в стадии разрешения, а наш человек – отдадим ему должное – прекрасно знает, где, когда и что можно сказать.)

Другой, гораздо более цельный человек, порядочный в общении и всегда готовый прийти на помощь, странное сочетание атеиста с альтруистом, договорился как-то до того, что если предположить, что Бог есть, следует считать, что Россию он создал единственно в назидание прочим народам, и что чем быстрее эта язва на теле человечества прекратит свое бесславное существование – тем лучше для всех.

Были подобные встречи и с третьим, четвертым, пятым… С кем – вживую, с кем – со страниц газет, которые они усердно начиняют описаниями московских лифтов, где, как нас с ужасом информируют, справляется уже не только малая нужда – а в справленной там же, извините, большой нужде им и рисуется вся Россия…

Смешки и злорадство. Псевдоисторические экскурсы при малом знании и еще меньшем таланте. Высокомерие – «Я пробился, я умный, я здесь!» – и униженная стоечка в общении с местным народом: «Ну посмотрите на меня! Посмотрите как следует! Я не такой как они, я по большому счету и вовсе не оттуда!» (К этому общению, к этой «стоечке» мы еще вернемся.)

«Не оттуда». Странно, но слушая и наблюдая такого человека, понимаешь: наверное, и вправду не оттуда. Но откуда же? Каким таким «несвятым духом» появился он здесь, этот тип – начисто отвергающий свою причастность к России, но при этом не растерявший ни щепотки, ни грана советско-большевистской ментальности, ни единой стрелы из гигантского колчана приемов, с помощью которых выживал там (и чаще неплохо, чем наоборот), и которые привез и сюда – до провокаций и стукачества включительно? Откуда же он? Тайна сия велика есть, но по вышеприведенным характеристикам вырисовывается хотя бы рабочее, на пока, определение. Которое я и вынес в заголовок этой статьи – «Человек ниоткуда».

Во многом, если не в основном, феномен этот психологический. Западная наука, кажется, наконец хоронит Фрейда – и слава Богу (хотя деструктивные результаты его глубоко внедренного учения человечество еще долго будет ощущать). Но один элемент в его теории работал несомненно. А именно: вытеснение неприятных переживаний, неприятного опыта в подсознание. Замечу: с обязательными последующими неврозами, психозами, и прочей малоприятной патологией. По-моему, именно тот случай. Человек, если он был не лишен совести и озабоченности тем, кто он таков на этой земле, не мог не испытывать чувства вины, чувства беды, чувства «ножа по живому телу». Пусть даже в самой расплывчатой и слабоощутимой форме, заглушенной к тому же отъездными треволнениями и эйфорией. (Я, понятно, не говорю здесь о случаях откровенной патологии, когда нравственность индивида была давно и начисто ампутирована.)

Постепенно даже легкое и трудноопределимое чувство вины и сознания собственного, мягко говоря, не-героизма, начинало досаждать. Тогда-то и стали появляться – у кого на сознательном уровне, у кого, как говорят, «на автопилоте» – аргументы, позволяющие с этим малоприятным чувством справляться. (Я, конечно же, не отношу к их ряду простые и человеческие: страх за семью и детей, желание более полной самореализации, да желание более достойной жизни, наконец.) Тактика, которую взяло на вооружение хитрое подсознание, была проста. Ты ей, той Богом забытой стране – ничего не должен. И не должен был никогда. Это она тебя попользовала, высосала и выбросила – так откуда ж взяться вине? Сознание задумывалось. И вправду – немножко переставив акценты, подретушировав детали – а это кто и кому тут еще должен, на самом-то деле?