Автопортрет - Синклер Льюис

Синклер Льюис

АВТОПОРТРЕТ

Американский писатель мистер Джозеф Хергесгеймер,[1] которого я настойчиво рекомендую европейскому читателю, поскольку он свободен от социологического «зуда», свойственного многим писателям, в том числе и мне, написал как-то в автобиографической заметке, что о Хергесгеймере как о человеке ничего не скажешь, кроме того, что уже сказано о героях его романов. Это справедливо по отношению к любому романисту, который вне зависимости от своих способностей серьезно относится к работе.

Исключение составляют лишь литературные поденщики. В личной жизни такой поденщик зачастую оказывается милейшим человеком, суровым наставником и в то же время другом своих детей, терпимым мужем, который умеет отлично играть в покер, искусно готовить во время пикника пищу и при этом еще создавать бесплотных героинь и напыщенно-патриотических героев.

Утверждение мистера Хергесгеймера я могу применить к себе. Я не знаю, обладают ли мои книги какими-либо достоинствами, и меня это особенно не волнует, — ведь уже пережито утомительное напряжение, с которым связан процесс создания книги. Но в мои произведения, хороши они или плохи, вложено все, что я в состоянии почерпнуть у жизни и отдать ей.

Даже сам Синклер Льюис, этот усердный писака, не мог бы сказать о себе ничего, кроме того, что он написал о своих персонажах. Все те качества, которые он так уважает, — образованность, честность, точность, способность к самоусовершенствованию — присущи отнюдь не ему, пылкому и экспансивному человеку, каким его знают близкие, — а профессору Готлибу из его романа «Эроусмит». Свою способность к любви и преданной дружбе он израсходовал в значительной мере, создавая образ Леоры из того же романа и изображая чувства Джорджа Ф. Бэббита к своему сыну и к своему другу Полю; однако он растратил ее, слава богу, не полностью, поскольку одна из немногих in propria persona[2] Льюиса состоит в том, что он, как ребенок, любит, поистине обожает своих немногих друзей — мужчин и женщин. И если в этом самом Льюисе, выходце из Миннесоты, с ее девственными лесами и пшеничными полями, были предпосылки для того, чтобы стать твердым и мужественным, как Линдберг, то он полностью растратил их в процессе создания таких образов, как «сокол» Эриксон из романа «Полет сокола» (этот летчик удивительно похож на Линдберга, хотя и появился за десять лет до него), как энергичный провинциальный врач Уил Кенникот из «Главной улицы», как Фрэнк Шаллард из «Элмера Гентри», который сначала трепетал перед кровавыми фанатиками — фундаменталистами, а затем с твердостью встретил их. В личной жизни писатель не обладает ни малейшим мужеством. Он дрожит от страха, поднимаясь в фуникулере в горах Швейцарии, сидя в автомобиле, скользящем по мокрому от дождя асфальту, и находясь на пароходе, подающем тревожные гудки в тумане.

Я отнюдь не намерен представить себя воплощением ложной скромности, которая является оборотной стороной все того же раздражающего эгоизма: «взгляните, мол, на меня, я так благороден, что готов признаться в отсутствии благородства». И я не намекаю, что мой пример интересен именно своей необычностью. Напротив, он самый заурядный. Я знаю романиста, который в романах, где реально живет его душа, правдиво и ярко показывает высокую, страстную, одухотворяющую любовь мужчины и женщины и который в личной жизни только подглядывает в замочные скважины, словно жалкий клерк, мечтающий в своих меблированных комнатах о настоящем приключении. Знаю я и другого литератора, который в своих книгах кажется воплощением красоты и силы, а на самом деле сидит дома у камина, заплывший жиром, страдающий одышкой и ворчащий из-за пустяков. И я знаю многих писателей, черпающих в бутылке виски вдохновение для того, чтобы изобразить сурового трезвенника.

Нет, если бы обычный, неискушенный читатель был умным человеком, он боялся бы, как огня, личного знакомства с большей частью своих любимых авторов. И эта сакраментальная тайна нашей профессии, которую я столь легкомысленно раскрываю, объясняет, почему биографии писателей так мучительно скучны, если только, конечно, они не приукрашены.

Обратимся к герою нашей биографии — к Синклеру Льюису.

Безусловно, в личной жизни не было человека более непривлекательного и неприятного, чем он; ему симпатизируют немногие, и то либо из-за стремления к оригинальности, либо потому, что находят его беседу забавной. Что он действительно умеет, так это воспроизводить манеру говорить некоторых легкомысленных и болтливых людей. Он имитирует американского Бэббита, разглагольствующего о своем автомобиле, шведа или янки, говорящего по-немецки, профессора колледжа, вдохновенно читающего лекцию обо всем и ни о чем в частности.

Случайный слушатель может воскликнуть в восторге: «Этот Льюис умеет выразить самую суть человека, а через него — и всей цивилизации!»

Но он явно захваливает Льюиса. Если бы он знал его достаточно хорошо, он бы увидел, что Льюис повторяет все эти шутки по нескольку раз, с детским простодушием тех провинциальных остряков, которые изображены в его «Главной улице». В такие моменты он только упражняется, только делает «заготовки» для очередного характера. Пребывая в подобном «водевильном» состоянии духа, он совершенно возмутительно не считается с тем, что другим из собравшейся компании тоже хочется хоть изредка вставить словечко. Он ошеломляет их, сбивает с толку, буквально топит в потоке своих комических словоизвержений. Только так, очевидно, он способен произвести на них впечатление. Но что касается глубокой научной дискуссии, изящного и тонкого светского разговора, серьезного, профессионального обсуждения проблем искусства, в том числе и проблем, связанных с созданием и его собственных романов, он оказывается нем, как рыба.

Если оставить в стороне его немногочисленные, но длительные дружеские привязанности да его искрометные монологи, человек этот, по-моему, лишен добродетелей, кроме, пожалуй, еще одной — действительно острой, горячей, безжалостной ненависти к лицемерию, к тому, что американцы называют «трескотней», но, возможно, это даже и не добродетель, а всего лишь вызванное завистью желание позлить людей, закрывая глаза на их многочисленные и блистательные достоинства и выискивая те немногие пороки, которые порождены либо укоренившимися привычками, либо экономической необходимостью.

Он ненавидит политиканов, которые лгут, шантажируют и грабят, прикрываясь туманной и высокопарной риторикой, врачей, которые, не считаясь с истиной, но с большой пользой для своего кармана внушают здоровым пациентам, что они больны; торговцев, сбывающих недоброкачественный товар; и фабрикантов, которые называют себя филантропами и не доплачивают своим рабочим; профессоров, которые во время войны пытаются доказать, что все противники — наши враги; и писателей, которые боятся писать о том, что кажется им правдой. Да, этого человека, почти образцового методиста и лютеранина, готового распевать затверженные с детства евангелические гимны вместо самой лучшей в мире застольной песни, настолько возмущают священники, отпускающие с амвона глупые шуточки и не желающие публично признаться в одолевающих их сомнениях, что он рискует растерять всех своих добрых друзей из их числа, так как нападает на них в своем романе «Элмер Гентри».

Но если исключить три перечисленные добродетели (представив, что таковые имеются), человек этот весьма скучен и несимпатичен. Долговязый, нескладный, рыжеволосый, с длинным носом; туалет его не блещет ни изяществом, ни поэтическим беспорядком, он походит на фермера из Йоркшира, однако не обладает ни крестьянской силой, ни сметкой и вообще лишен всякой романтичности.

У него нет любимых занятий, если не считать страсти к скучным путешествиям по самым неинтересным местам, изъезженным туристами. Игры его также не увлекают. Он ни разу в жизни не играл в бридж, гольф, маджон или бильярд; в теннис он играет, как восьмилетний ребенок — буквально так; купаясь, он рискует лишь поплескаться в спасительной близости берега. Даже за рулем автомобиля он, живущий в стране, где насчитывается не менее 60 миллионов опытных шоферов — любителей, способен развить лишь такую скорость, которая приличествует восьмидесятилетнему, страдающему ревматизмом архидьякону со вставной челюстью.

Он питает отвращение к званым обедам. Слушая дружелюбное мурлыканье добрых матрон, он изнывает от скуки. А годы пребывания в Европе и даже в Париже не пробудили в нем обворожительных склонностей гурмана. В искусстве вести себя за столом он сущий варвар (хотя в нем нет ни грана варварской мужественности). Самым изысканным винам он предпочитает виски с содовой; у него имеется также мерзкая, непростительная привычка, свойственная американцам, — выкуривать сигарету в промежутке между самыми изысканными блюдами. И он бахвал: он кажется достаточно скромным, пока сидит за письменным столом, но, разболтавшись и потеряв над собой контроль, он начинает долго и нудно рассуждать о том, как глупы критики, рецензирующие его книги.