Рассказы - Наум Ципис

Ципис Наум

Рассказы

Наум Ципис

Рассказы

Хлеб

У меня была красивая морская раковина. Не знаю, как она попала в нашу семью, но помню ее с детства. Это сейчас появились в домах кораллы и раковины, маски и статуэтки, всякие экзотические сушеные крокодильчики. А в то время такая раковина была редкостью. Моя мама терпела в доме только необходимые вещи (дом-то был четырнадцать квадратных метров),--но раковину не выбросила. Нежно окрашенная в розовато-желтые тона, покрытая короткими пурпурными шипами, была она действительно красивой. Поднесенная к уху, шумела мощно и таинственно. Маняще... Когда я хотел увидеть "морской" сон, я слушал ее шум на ночь.

Такой раковины на Замостье ни у кого не было. На нее-то и нацелился Петька, о необычайных способностях которого я тогда ничего не знал.

Завел меня "на слабо" Юрка. Он сказал, что Петька может за три секунды выучить наизусть страницу любого текста и тут же прочесть его вслух. Я не поверил и завелся. И когда Юрка сообщил условия: проигрыш -- раковина,-- я, ни на секунду не задумываясь, согласился. Ведь то, что говорилось о Петьке, было не-воз-мож-но! (Я же не знал тогда о Мессинге и Куни.) Мне предоставили возможность выбрать любой текст. Я наугад открыл огромной толщины том годовой подписки "Церковных ведомостей", служивший Левкиному отцу-портному прессом для глажки, и выбрал страницу, даже не всю, а часть ее, так я был уверен в Петькином поражении, в случае которого ко мне переходила немецкая ракетница с пятью ракетами. Внешне все выглядело пристойно: с одной стороны такая раковина, но с другой -- все же ракетница. Еще неизвестно, что лучше. Но на самом деле, все обстояло так, как если бы я просто попросил бы Петьку принять от меня раковину в дар. Еще ничего не произошло, а раковина уже была Петькина. Но я этого не знал и указал ему на письмо царя Николая Экзарху Грузии, Преосвященному Флавиану, Архиепископу Карталинскому и Кахетинскому, которое выглядело так:

"Преосвященный Экзарх Грузии, Архиепископ Карталинский и Кахетинский Флавиан! Признав за благо назначить вас Экзархом Грузии, со званием члена Священного Синода, и желая явить вам знак Нашего особливого внимания к понесенным вами миссионерским трудам в Китае, равно к многотрудному и многополезному служению Вашему в Холмско-Варшавской епархии, Всемилостивейше жалуем Вам препровождаемый при сем бриллиантовый крест для ношения на клобуке. Остаемся в надежде, что Вы и на новом месте служения Вашего будете являть с неослабным усердием Архипасторскую заботливость об утверждении пасомых в знании истин христианской веры, о преуспеянии духовно-учебных заведений и церковных школ и о сохранении священных памятников церковной старины в Грузии. Поручая себя молитвам Вашим, пребываем к Вам благосклонны.

На подлинных Собственною Его Императорского Величества рукою написано "Николай". В С.-Петербурге. 21 февраля 1898 года".

Петька взял книгу: -- Считай!

Когда я сказал: "Три!"--он передал мне том, тяжелый, как два кирпича, закрыл глаза и -- пошел шпарить!

Я следил... Приходилось либо не верить своим глазам и ушам, либо ахнуть.

-- ...В Эс-Петербурге. 21 февраля 1898 года,-- закончил священнодействие Петька.

-- Ну, Петька!..--ахнул я.--Тебе ж в цирке можно выступать!

-- Я бы пошел... Та де ж тот цирк? В Киеве... Не пустит батько: он хочет, шобы я шофером стал,-- скромно ответил Петька, любовно оглаживая и осматривая раковину.

-- А в каком это Эс-Петербурге? -- подал свой невинный голос Тютя.

-- Ох и дурак ты, Тютя,--улыбнулся Юрка добродушно: чего, мол, от Тюти ждать.-- Это значит Санкт-Петербург. Так Ленинград назывался при царе.

Юрка был у нас очень начитанный. Почти как Левка. Хотя книг у нас с Юркой было больше, чем у Левки, несравненно: Мы с Юркой в первые дни освобождения Винницы натаскали в свои сараи буквально сотни книг из еще пустовавших или уже брошенных квартир. Читали запоем. Многие взрослые на Замостье не одобряли такого увлечения: "Глаза попортят",-- с сожалением говорили они.

Я еще не пришел в себя от Петькиного фокуса, а Лавруха уже ввел в разговор чисто практический план.

-- Да-а...-- мечтательно зевнул он.-- Я б за бриллиантовый крест тоже являл бы великое неослабное усердие...

Ему и Тюте начихать было на Петькины потрясающие способности. Они были еще маленькие и дурачки. Им бы хлеба вдоволь поесть...

Ну, вот мы и подошли к тому, о чем я хочу вам рассказать. О хлебе, о том, каким он был для нас, хлеб этот, в сорок седьмом году.

Вот ведь интересная штуковина. Хлеб, он и есть хлеб, верно? Ему-то какая разница -- сорок седьмой ли год, или сорок пятый, или семьдесят четвертый? Ему-то да. А людям -- разница. Семьдесят четвертый год я назвал не случайно. В этом году моя дочка в первый класс пошла. Приходит как-то с уроков и спрашивает:

-- А это правда, что в войну одну буханку хлеба на весь класс делили?

Наверное, многие из ее первого класса не могли себе этого представить.

Мы в первом классе не спрашивали у родителей: "Правда ли, что хлеб делят на всех?" -- потому что его делили между нами, одну буханку,-- всегда на третьей перемене. Каждому доставался тонкий ломтик, посыпанный сахаром. Этот хлеб отдавали нам из своих пайков работники Управления: наша школа была железнодорожной.

В сорок пятом -- в год Победы -- хлеба тоже было немного, и его также давали по карточкам, и мы тоже пребывали в вечном желании: что б такое съесть. То состояние постоянного "легкого" голода в победный год (о таком состоянии сейчас медицина говорит, как о необходимом условии сохранения здоровья и фигуры. Может, потому мы и были худы и здоровы?) -- запомнилось меньше. Видимо, потому, что мы возмещали недостаток хлеба яблоками и грушами из садов, картошкой, которую копали в поле и пекли на углях костров, огурцами и помидорами из окрестных огородов.

С солью, правда, было трудно. А вот через два года, в сорок седьмом... Вот тут все сбежалось. "Беда, как собака,-- говорил дядя Петя -водопроводчик,-- свадьбу сворой справляет". Неурожай на хлеб,-- пожгло его весь, да пустоцвет садов и огородов от поздних заморозков, и ко всему -долгие длинные дожди ранней осени, которые погноили картошку -- и пошло... Голод был настоящий. Кто из города ехал в деревню, кто из деревни в город. Все войну вспомнили -- так было голодно. Лебеда и крапива в дело пошли. С хлебом -- беда.

До конца сорок седьмого года не помню ни одного дня, когда я досыта наедался хлеба. Не было этого.

У нас, пацанов, чьи родители либо работали, либо с младшими сестрами-братья-ми возились,-- было в день одно, но очень серьезное поручение: взять в магазине хлеб. И мы брали карточки и деньги и шли в длинные очереди, которые отсюда, из семидесятых годов, видятся мне страшными, а тогда были просто очередями, где мы провели много часов своего детства. Шли в синенький магазинчик около базара. Его дверь и окошко выдачи были забраны толстыми решетками. Решетки эти, рассчитанные на средневековый замок, достались маленькому дощатому магазинчику, почти ларечку, и выглядели странно и смешно. Но имели свою "железную" логику: кражи хлеба из магазинов стали повседневным явлением. Но даже мы понимали бутафорский, на самом деле, характер этих решеток. Чего проще было -- взломать доски стенок, и незачем пилить ископаемые решетки.

Ничего, кроме физически ощущаемых неудобств, мы, пацаны, от этих решеток не имели.

Когда очередь приходила в волнение, нас случалось, по нечаянности, прижимали к железным ржавым прутьям... Частенько при этом звучали встревоженные голоса: -- Ребенка задушили!

-- Вы що, посказылыся?! Там же ж диты! Однажды меня и Юрку вынесли из очереди у этого магазинчика.

Мы были тогда первыми, и очередь, спасаясь от костылей нескольких инвалидов, не только прижала нас к решетке, но и немного походила по Юрке и по мне. Когда мы очнулись, около нас лежали наши карточки, прижатые поджаристыми буханками хлеба. Потерять карточки -- это была большая беда. Это значило потерять на целый месяц право на хлеб.

Был еще один "наш" магазин -- у швейной фабрики, рядом с аптекой. Туда мы бежали, когда в ларьке хлеб кончался.

Это был каменный, фундаментальный магазин. Но и у него было свое неудобство: высоченное цементное крыльцо со многими ступеньками.

И частенько, когда мы пытались добыть хлеб, минуя законный порядок,-приходилось пересчитывать эти твердые ступеньки.

Очереди у магазинов... Не знаю, снимали ли их кинооператоры. Знак своего времени, одна из его примет,-- были они частью нашей жизни. Такие очереди только извне кажутся "механическими". На самом деле они были живые и жили по своим неписаным законам. Женщины, собираясь вместе, говорили. Они перемалывали все, что попадало им на язык. Это был их законный отдых.

Дядьки же, мужчины, редко выстаивали в очереди, по причине занятости на работе. Но если выпадало им здесь быть, то вели они себя солидно: не торопясь разговаривали о политике, о видах на урожай, иногда читали газету -- одну на всех, собираясь серой молчаливой группой, из которой струились в небо дымки цыгарок, и раздавалось монотонное бормотание о народной власти в странах Европы.