Крепкий орешек - Петроний Аматуни

П. Г. Аматуни

Крепкий орешек

Светлой памяти

Кузьмы Ивановича Шубина —

Летчика и Человека.

Пилот — это крепкий орешек для природы. Она стремится расколоть его ураганами и грозами, снежными бурями и кипением мощных облаков. А он, пилот, забирается все выше, летит все быстрее и дальше; он серьезен перед лицом опасности, ибо уважает ее, а не пренебрегает ею. Он горд и знающ, но скромен, ибо понимает, что не одно поколение авиаторов незримо стоит за его спиной. Их опыт — это величайший дар, может быть, самое дорогое из всех наследий в мире. И в трудную минуту пилот побеждает потому, что принял этот драгоценный дар, как эстафету…

Петронию Аматуни исполнилось 60 лет, четверть века он состоит в Ростовской писательской организации. Примерно столько же лет и я знаю его. По профессии он летчик и написал о своих друзьях-авиаторах несколько книг.

Читая их, невольно обращаешь внимание на реалистичность письма. Конечно, романтика окрашивает все, что вообще написано в нашей и зарубежной литературе о летчиках. Но когда пишет об авиации профессиональный пилот, именно точность деталей, сюжета, самого языка становится основой некоторой приподнятости и, может быть, восторженности или влюбленности в небо.

Я знаю это по себе: проходят годы, отдаляющие меня от, казалось бы, совсем недавней летной жизни, но все еще живут во мне и ощущения полета, и образы тех, кто делил со мной радости и острые неожиданности в воздухе и на земле…

Надо сказать, что Петроний Аматуни больше книг написал в жанре фантастики и сказки. И меня это не удивляет.

Сейчас мальчишки чаще играют в космонавтов — такова романтика космического века. И все же прелесть, я бы сказал, фантастичность авиации остаются неповторимыми и, наверное, неуничтожимыми даже в самом далеком будущем, потому что вряд ли станут люди летать по земным городам и весям на звездолетах.

Позвольте уверить вас, что трудно встретить летчика, который если не пишет сам, то с увлечением не читал бы фантастики… Таково воздействие обычной летной действительности — трудной, стремительной и суровой.

Работа делает пилота фантастом или врожденные фантасты становятся пилотами — это уже другой вопрос. Что же касается сказок, то немало летчиков-писателей уже стали авторами сказочных произведений…

Предлагаемая читателю книга — это, скорей всего, истоки фантастики ее автора, это книга о тех, кто в небе.

О днях улетевших

Небо! Великое детище Солнца и Земли… Дайте мне взглянуть на кусочек Земли, и я скажу, какое небо над ним сейчас. И наоборот: в полете, в облаках, я расскажу вам немало о земле.

А начинал я в ранней юности на планере. В ту пору он представлял собой пустотелую балку: на одном конце — сиденье, педали и ручка управления, а на другом — хвост, состоящий, как и сейчас, из горизонтального и вертикального оперения. Крыло — прямоугольное в плане и обтекаемое в профиле — крепилось на высоких стойках. В носовой части балки, снизу, — крюк, на него цеплялось кольцо с веревкой.

Я усаживался на пилотское сиденье, ноги — на педали руля поворота, в правую ладонь — ручку управления, озабоченно осматривал белые, с сиреневой оторочкой облака и командовал:

— Ста-арт!

Взявшись за веревку, друзья натягивали ее струной и бежали с горки. А еще двое поддерживали крыло за консоли: колес-то ведь не было…

Тряско и валко планер двигался вперед. После набора необходимой скорости под крики «ура» я как бы притягивался к небу словно магнитом, обгонял веревку, которая, ослабнув, соскальзывала с крюка, и летел на высоте двух, а то и трех метров. Немного погодя следовали «прочная» посадка, небольшой полевой ремонт — и наступала очередь другого…

Потом вместо веревки мы использовали резиновый канат (амортизатор), а в носу планера появился капот, проще говоря, фанерный футляр с плоским верхом. Он закрывал мои ноги и руки, а я старался — если успевал за короткий полет — сохранять верх капота горизонтально, что свидетельствовало о наиболее выгодном расположении в пространстве всего летательного аппарата.

Когда высота полета позволяла делать отвороты вправо и влево, я учился следить за координацией рулей, то есть за тем, чтобы темп разворота соответствовал крену. Это было сравнительно просто: скажем, взлетел с высокой горки — и разворачиваюсь влево; если при этом встречный воздух больше задувает в левую (внутреннюю) щеку, надо либо увеличить крен, либо больше нажать на левую педаль руля поворота. Иначе разворот получится блинчиком.

Зимой было потруднее, особенно в мороз: лицо грубело, и чувствительность щек подводила. Но вскоре появились приборы…

В те далекие годы мы мечтали о высоте, В августе 1935 года я с группой своих курсантов взобрался на вершину Столовой горы, что близ города Орджоникидзе, в Северной Осетии. Разобранный планер мы доставили на скалистую высоту 3000 метров. На вершине сохранились остатки маленькой часовни — гора когда-то считалась священной. Мы написали свои имена, записку вложили в пустую консервную банку и закопали. Надеялся я стартовать 18 августа, в День авиации. Но прошло два дня — погода становилась все хуже и хуже…

В первое же утро горцы, помогавшие нам, и проводник исчезли. Чтобы оправдать себя, они распустили слух, будто я полетел и разбился. Это попало в печать. Мы слышали сквозь облака шум низко летающих самолетов, но не подозревали, что весь аэроклуб разыскивал мои останки.

16 августа прояснилось. А надежды на устойчивую хорошую погоду не было никакой, и я решил лететь, не дожидаясь праздника. С трудом натягивали амортизатор мои немногочисленные курсанты. И все же я полетел. Я парил над городом около часа на высоте 3500 метров, любуясь Кавказским хребтом и Дарьяльским ущельем. Но пришлось взять курс на аэродром… Перед уходом суеверные горцы от имени аллаха проткнули посохами крыло моего планера в нескольких местах. Мы, как могли, залатали дыры, используя даже носовые платки, но не все латки выдержали. Когда я приземлился — половину их уже ветром сдуло…

Лет через тридцать я прилетел в Орджоникидзе, в места моей юности. Небо разрисовывали реактивные самолеты, и никто теперь не обращал на них внимания.

Когда-то я высматривал в небе парящих птиц и устремлялся к ним: раз они кружат, распластав крылья, значит, там есть восходящий поток воздуха, который «вознесет» и мой планер. Они охотно принимали меня в свою компанию, я слышал их дружелюбный клекот. Нынче же не всегда увидишь из пилотской кабины даже перелетных птиц: они сторонятся постоянных трасс Аэрофлота и внесли поправки в свои вековые маршруты. Это заметили многие пилоты…

Году в 1955-м степной орел грудью встретил самолет Ил-14 и, погибая, смял коробку зажигания — контакты разомкнулись, двигатели смолкли. Пилотам удалось сесть на речную гладь у самого Волгограда. Отделались купанием и стали героями дня: об этом писали газеты.

Редкий случаи, но для меня тот крылатый богатырь был последним из могикан. Он пытался, думалось мне, мстить людям, завоевавшим его владения. Он покорился, но смириться не смог. Когда человек начинал летать на смешной коробке из жердочек и крашеного полотна, орел снисходительно отворачивался. Когда безусые мальчишки принялись выписывать мертвые петли, он уже едва скрывал ревность. Но при появлении в небе крылатых машин из металла, стремительных, грохочущих и распространяющих далеко вокруг раздражающие звуковые волны и отвратительный запах, гордый орел возмутился…

Нелегок был путь человечества к покорению воздуха; он не окончен и сейчас: еще немало нового ожидает нас, и я ловлю себя на том, что завидую моим юным читателям.

Мы — дети трех измерений, наша сущность — объем. Мы жаждем пространства, как хлеба. Наше богатство — время, но мы его теряем, даже находясь в неподвижной точке. Вот почему скорость необходима нам, как витамины.

В этом смысле самая незаменимая, самая близкая нам по духу машина — самолет. Живущий только в движении, подаривший нам ощущение всемирности, самолет сделал нас не птицей, а еще более — Человеком. Он воодушевил нас и на выход в космос, где невесомость погасила в нас крохотные остатки гравитационной робости.

И все же именно с самолетам у человека много общего. В полете нас охватывает чувство, родственное тому, что возникает, когда мы смотрим на огонь или величественную гладь океана, — первобытное и первозданное, времен Прометея…

Сколько всевозможных самолетов на стоянках! Вот двухмоторный серебристый красавец Ил-14 — последние годы я работал на таком. Он немного постарел… Хочется сказать «стал старше», как и я… Скорость его всего 320 километров в час, но каждый из этих километров — страничка и моей жизни. То спокойная или веселая, то бурная и трудная, особенно при обходе гроз или в песчаную бурю, то воистину тяжелая, когда обледеневшая машина, несмотря на усилия моторов, едва сохраняет высоту…