Рукопись, написанная кровью - Анна Данилова

Анна Данилова

Рукопись, написанная кровью

Глава 1

Мужчина средних лет, сидя в кресле в собственной квартире и держа в руках стакан с коньяком, смотрел в окно, за которым шел мокрый снег, и говорил, обращаясь к сидящей на диване мертвой девушке:

– … и тогда я сказал ему – только ты сможешь меня спасти… А что мне еще оставалось делать, если меня обложили со всех сторон. Красные флажки замелькали перед моими воспаленными глазами, как перед загнанной лисицей на бесчестной охоте… а я, как ты знаешь, всегда был против бесчестной охоты, да и вообще охоты как таковой… Я выпил сегодня слишком много, мое тело уже не слушается меня, но мыслю я пока еще достаточно ясно: я не убивал тебя, я не знаю, почему ты вдруг перестала дышать, а на твоих губах появилась розовая пена… Мариночка, твоя смерть не входила в мои планы… Ты слушаешь меня, Марина? Вот и хорошо… Я не пьян, просто мне очень грустно, потому что я не выношу предательства… Многое можно вынести: боль, непонимание, желание обойти противника во что бы то ни стало, но только не предательство…

Он повернул голову и, скользнув почти невидящим взглядом по белому лицу с неестественно красными, подведенными помадой губами, схватился руками за голову. Он до последнего не верил, что она мертва, и подсознательно относил бледность ее лица к выпитому шампанскому и подступившей вслед за этим тошноте, но никак не к смерти во всем ее страшном и неотвратимом проявлении.

– Скажи мне что-нибудь, мне же страшно… Хотя бы взгляни на меня и скажи, что я не виноват… Господи, как же я устал оправдываться…

А спустя некоторое время он уже укладывал ставшее почему-то невероятно тяжелым тело в багажник своего «Мерседеса» и прилагал немало усилий, чтобы его руки не дрожали. Но они все равно дрожали, а от лязга собственных зубов, звук которого гиперболизировался настолько, что казался металлическим скрежетом, наполнявшим гараж, было нестерпимо стыдно. Но еще стыднее стало, когда, уже уложив тело и открыв сумочку девушки, чтобы посмотреть, что в ней и все ли, что там находится, сгорит в огне, мужчина увидел уже знакомую ему пачку денег. Зеленоватые купюры со спокойно смотрящими на него, убийцу, копиями портрета Франклина вызвали физическую реакцию – он вышел из гаража, пошатываясь и обливаясь потом… «Как же я вас всех ненавижу…»

Последнее, что осталось в памяти, это неестественно вывернутая белая тонкая рука и пальцы, унизанные кольцами…

Чаша переполнилась – жизнь с другим мужчиной, обещавшая новизну ощущений, свежие и яркие краски, наконец, наслаждения, связанные с физической любовью, закончилась.

Юля Земцова поняла это только сегодня утром, когда села в постели, поджав под себя озябшие ноги, и еще раз взглянула на голову спящего рядом мужчины. «Господин Харыбин, черт бы вас побрал…» – подумалось ей с горечью.

Она поднесла к лицу ладони и вдохнула: стойкий запах мужской туалетной воды и табака, к которому примешивался аромат тела, ЕГО тела. Большого и, несомненно, сильного. Шатенке, оставившей на его одежде свои длинные рыжие волосы, тоже, очевидно, знаком этот запах – запах любовника, запах сомнительных удовольствий… Хотя почему сомнительных? Она была несправедлива к Дмитрию, не такой уж он плохой любовник, чтобы сомневаться в его мужском таланте. И разве не этим он взял ее еще там, в поезде, когда уговорил связать с ним свою жизнь и, поверив ему, очертя голову броситься в новый и довольно-таки неожиданный брак?..

Уже в ванной Юля дала себе волю и разрыдалась по-утреннему сильно, задыхаясь, как человек, только что узнавший, что все его близкие погибли, а сам он – сирота.

От слез, от душевной боли, от содроганий стало трудно дышать. Не было сил на сборы, а тем более на объяснения. Харыбин проснется и, не обнаружив рядом податливое и горячее тело своей молодой жены, сначала нежно позовет ее в надежде вырвать ее из кухонного рая с домашним духом кофе или подгоревшего молока (она со свойственной ей рассеянностью каждый раз забывает о стоящей на плите кастрюльке с молоком), а потом, удивившись, встанет и примется за поиски своего дежурного ангела (разве супружество – не обязанность, как дежурство, как нечто постоянное, в чем не должно сомневаться, а потому рано или поздно воспринимающееся как нечто пресное, а позже и вовсе тягостное). Но он не найдет ее и, лишь обнаружив отсутствие ее одежды (да и то не сразу, потому что мужчина до последнего не верит, что его бросили), оденется и, выкурив сигарету, позвонит в свою сложную, пропитанную крепким запахом предательства и коньяка контору и попросит задержать Юлю в аэропорту. Да, он слишком умен, чтобы не догадаться, что она не вышла в магазин за свежими булочками (это было бы чрезмерным счастьем, в которое он не поверит даже на смертном одре, – строптивая и дерзкая, она не из тех, кто способен на такие проявления женской сути и уж тем более домовитости или – уж совсем из области фантазий – любви). Его необъятный профессионализм (человек, много лет работающий в ФСБ, должен уметь и знать все), который так помогал ему все это время удерживать возле себя женщину, никогда его не любившую, на этот раз будет направлен на ее уже настоящие поиски. Автобусные станции, вокзалы, аэропорты – а их в Москве немало…

Юля выбежала из дома и, подняв голову, взглянула на окна квартиры, где она провела почти год жизни. Они безучастно смотрели на серое мартовское небо и были заняты скорее ожиданием первых лучей скупого весеннего солнца, чем обеспокоены бегством своей временной хозяйки («Я уйду, появятся другие…»).

К матери она не поедет – Харыбин перехватит ее там уже через полчаса, да и ни к чему травмировать дорогого ей человека. Лучше будет, если мама узнает обо всем, что случилось, от нее самой, и чем позже, тем лучше. Юля позвонит ей уже из С.

Влажный холодный ветер остудил ее и заставил на миг остановиться у станции метро.

В кафе, куда она забежала в поисках горячего кофе, картина разрушенной семейной жизни предстала перед ней еще более отчетливо, словно тепло и тишина, окутавшие ее, сделали снимок ее внутренней, да и внешней прошлой жизни ярче, объемнее. Харыбин, воспользовавшись ее отчаянием, привез Юлю в Москву, сделал своей женой, и все это помимо ее воли. Частное сыскное агентство, в котором она работала под руководством Крымова, ее бывшего любовника, вот уже год было для нее лишь воспоминанием, причем запретным. У них дома не принято было вспоминать даже Щукину, секретаршу Крымова, а теперь еще и его жену. Даже о Шубине, четвертом сотруднике агентства, Харыбин говорил крайне редко, да и то если их профессиональные интересы пересекались, но это случилось всего лишь дважды. Домашний арест длился год, и Юля все это время жила как в гостинице, в ожидании момента, когда распахнется дверь, появится кто-то, кто скажет ей: все, пора возвращаться, собирай чемоданы, тебя давно ждут…

Но ее никто не ждал. И нигде. Она проглотила соленые слезы обиды и разочарования, одиночества и неприкаянности и запила их кофе. Нет, это не Земцова сидела в кафе и проливала слезы, страдая из-за измены мужа. Это домашняя пустоголовая кукла, превращенная злым кудесником Харыбиным в жалкое подобие ее прежней. Настоящая Юля Земцова, которую ее друзья знали как сильного человека, способного справляться и не с такими трудностями (да и что это за трудности такие? подумаешь, фээсбэшник Харыбин зашел после службы к знакомой рыжеволосой девице и переспал с ней, зацепив, уходя, несколько волос с ее шальной головы!), умерла. Да, она умерла в тот день, когда узнала, что Крымов, единственный мужчина, которого она любила, женился на своей секретарше, вульгарной Наде Щукиной, вполне вероятно, собирающейся вскоре родить маленького Крымова… Харыбин все правильно рассчитал: именно в тот момент Юля была наиболее уязвима, ее можно было, как тряпичную куклу, запихнуть в чемодан и отвезти куда угодно и сделать с ней что угодно. Все мужчины – насильники и собственники. Думая об этом, Юля подогревала свою злость и копила в себе решимость, чтобы, выйдя из кафе, знать, куда идти или ехать дальше. Даже если Харыбин и схватит ее за руку в тот момент, когда она занесет ногу, чтобы подняться на трап самолета или ступеньку вагона, ну и что с того? Как схватит, так и отпустит. Конечно, отпустит – зачем ему лишние сложности, когда он не один, у него есть другая женщина. И не одна. Он не первый вечер приходил в подпитии, невольно демонстрируя Юле пятна губной помады на сорочке, а то и вовсе кровоподтеки на шее. Он называл это работой. А ночью, обнимая свою жену-пленницу и смутно представляя себе, кого держит в руках, мощно и грубо вторгался в ее ночную сладкую неподвижность, продираясь и прокладывая себе дорогу через инстинктивно создаваемые преграды и физическую зажатость ее нежного спящего тела, закрытого для всех, кроме счастливых обитателей ее снов.

В аэропорту ее никто не остановил. Юля как была, налегке, поднялась по трапу и опустилась в располагающее ко сну кресло. От волнения или по другой причине, о которой она даже и подумать-то боялась, ее затошнило. Мысль о беременности, все признаки которой носили уже хрестоматийный характер, она гнала от себя прочь, не желая верить, что бог мог послать ей ребенка в такое тяжелое для нее время. Кроме того, она просто психологически не была готова к материнству. Приникнув к иллюминатору, Юля старалась думать только об облаках…