Гамлет, или Долгая ночь подходит к концу - Альфред Дёблин

Вальтер Мушг

«ГАМЛЕТ» АЛЬФРЕДА ДЁБЛИНА

Перевод Александра Маркина

«Гордился бы я, если всё, написанное мной, стояло бы сейчас передо мной в виде Полного Собрания Сочинений, так же, как стоят в моей библиотеке сочинения моих любимых авторов? — писал Дёблин в „Эпилоге“ к книге своих избранных произведений. — Я думаю, что нет. Сейчас не время для Полного Собрания Сочинений, не время для показной роскоши. Сейчас не должно выставляться напоказ». Вот таким было настроение писателя, когда он заканчивал свой роман «Гамлет, или Долгая ночь подходит к концу», начатый в Калифорнии. Этот роман — его завещание, удивительный и страшный шедевр христианина Дёблина. Этим романом он — конечно, по-своему, — вспоминает врачевательское искусство Франца Кафки, которое ранит, чтобы излечить, и о котором нельзя судить в рамках старой эстетики, кого бы мы ни посчитали ее типичным представителем — Томаса Манна, Гуго фон Гофмансталя или же Гёте. Впрочем, элементы этого старого искусства также вовлекаются Дёблином в дикую пляску послевоенных годов.

Изувеченный английский солдат с тяжелым неврозом лежит в больнице. Мать перевозит его в родительский дом, там она надеется избавить его от воспоминаний о пережитом. Она жена преуспевающего романиста, который — во всех отношениях блистательно выстоял войну; утопающий в жировых складках, сыплющий слащавыми фразами, он с крайним неудовольствием встречает сына, ведь теперь война входит и в его дом. В образе Гордона Эллисона, этого дородного кудесника слова, который потерял связь с реальностью, и который — пишущее чудовище — тиранит своих близких, перед нами вновь возникает образ заплесневевшего Бога из «Вавилонского столпотворения». Дёблин запечатлел в этом образе себя в свои ранние годы, когда он еще был уверен в том, что писательство — вещь ни к чему не обязывающая.

Мысли Эдварда, сына, присутствие которого, как будто бы он неподходящий предмет мебели, портит уют в доме, болезненно крутятся вокруг одного и того же вопроса: кто же сделал его калекой? Поначалу он верит, что у себя дома он обнаружит злодея, отнявшего у него ногу. Его отцу в голову приходит блистательная мысль: позвать к себе в гости пару соседей и знакомых и образовать тем самым небольшое общество, в кругу которого будут рассказываться истории; эти истории отвлекут нарушителя спокойствия от его неудобной темы, да к тому же образумят, заодно, и его мать, по всей видимости, вступившую с сыном в сговор. Писатель Гордон Эллисон убежден в том, что во все времена фантазии ослепляли людей и направляли их деятельность в неправильное русло, он доказывает это на примере романтической истории о трубадуре Жофруа Рюделе, который устремился было к легендарной восточной принцессе, но был избавлен от своей любовной горячки простой девушкой. За этой историей — с легкостью сменяя друг друга — следуют и прочие рассказы, их действие разворачивается то в античные времена, то в седой древности, то в Средние века, а то и в наши дни. Брат Элис, тихий ученый, рассказывает о короле Лире, каким он, наверное, был в реальной жизни до тех пор, пока Шекспир — в театральных целях — не идеализировал его персону. Сама Элис рассказывает историю своей любимой святой, Феодоры, душу которой растоптал один нечестивец. Времена между этими вечерами мать и сын проводят наедине, в задушевных беседах; Элис вспоминает, как ждала своего пропавшего сына, ее рассказ «Мать на Монмартре» — жемчужина среди драгоценностей, — а затем она иносказательно обрисовывает сыну ад своего супружества, описывая похищение Прозерпины, изображенное на мрачной картине, висящей на лестничной площадке их дома.

И вот рассказывание историй неожиданно оборачивается битвой, борьбой не за жизнь, а на смерть, своеобразной войной; выходит наружу несчастье дома Эллисонов, до поры до времени скрывавшееся под внешним лоском семейного благополучия. Каждая история, как оказывается, была скрытой атакой и скрытым нападением, перед безмолвно внимающим Эдвардом раскрывается мир лжи, и вот он уже присутствует на этих вечерах, словно судия перед враждующими сторонами. Ступор, овладевший им, начинает проходить. Он понимает: не какой-то конкретный негодяй — все человечество виновато в том, что он остался без нош. Мир намертво застрял в когтях зла. «В чем причина войн? Бездна трусости и лживости». Эдвард решает во что бы то ни стало узнать правду, о которой он начинает догадываться. Все встает с ног на голову, теперь уже он, Эдвард, оказывается здоровым среди тяжелобольных; он верит, что должен отомстить своему предку за любимую мать. Во время импровизированного театрального представления он выставляет на всеобщее обозрение свою ненависть к отцу, засевшую в нем еще с детства. Затем он узнает правду: он не сын Гордона, он плод супружеской измены, которую Элис вынуждена скрывать все долгие годы своего замужества. Но ее признание действует не так, как она ожидала; выражение одержимости снова появляется на лице Эдварда, теперь он понимает: мать не любит его, мать двигала им, словно шахматной фигурой, он был для нее орудием, с помощью которого она мстила человеку, растоптавшему ее счастье. Идиллия — семейные вечера, во время которых рассказывались истории, — заканчивается катастрофой для дома Эллисонов. Его обитатели разбегаются кто куда, проклятый род обречен на погибель, зато закончилась долгая ночь лжи.

Сюжеты всех рассказывавшихся до того историй перетекают теперь в реальность. Элис, мать, воплощает в жизнь вторую половину жития святой Феодоры: падение в бездны порока. Она ложится в Институт красоты и позволяет превратить себя в соблазнительную распутницу, чтобы спать «с каждым встречным и поперечным», таким образом она жаждет наказать себя за неудавшуюся жизнь. Она меняет имя и вступает на путь отчаянного самоуничтожения, продолжая идти по этому пути до тех пор, пока не начинает ощущать себя мертвой. Ставшая забавой для мужчин, она убеждает себя в том, что правда человека в том, что он — животное, грязная лужа. Поэтому «дозволено все. Дозволено затевать войны. Почему бы и нет? Человек — фантом, игрушка». Но эксперимент по полной аннигиляции, который ставит над Элис один сластолюбец, не удается. Что-то мешает ей, уже и так опустившейся, унизить себя до уровня животного; ее собственное отвращение к тому, что она совершает, становится для нее поворотной точкой.

Ее муж тоже теряет почву под ногами; писатель, помешанный только на себе самом, понимает, что фантазия разрушила его жизнь, ничто в мире не происходит случайно, судьба держит все нити в своих руках. «Но существуют нерасторжимые узы. Встречи не случайны. Людские встречи не случайны. Уже самый факт встречи с другим человеком отчасти заложен в тебе». Он начинает разыскивать Элис и находит ее в парижском шапито, и в первый раз супруги стоят друг напротив друга — как люди — выгоревшие дотла, но освободившиеся от груза поисков самих себя; они обретают себя в своей любви. Они протягивают друг другу руки и со слезами на глазах раскаиваются в содеянном в прежней жизни.

Элис молится вместе со своим мужем, он умирает на ее груди, но прежде она рассказывает ему, чем на самом деле закончилась та история о трубадуре, которой он, Гордон Эллисон, однажды начал вечера лжи. В прощальном письме своему сыну Элис повествует о том, как завершилась жизнь святой Феодоры, об ее отшельничестве в пустыне, и умирает в радостном просветлении. Сын привозит тело Элис в Англию; становление Эдварда только начинается.

Все это — отражение послевоенного мира, преломившееся в судьбе одной семьи. Частная жизнь бюргеров преображается в ошеломляющую античную трагедию с такой внутренней силой, что на ум приходят лишь величайшие примеры христианской литературы: роман Иеремии Готхельфа «Деньги и дух» или толстовское «Воскресенье». Но перед этими двумя писателями у Дёблина есть весомые преимущества — как профессиональный психиатр он на практике смог заглянуть в тьму бессознательного (идея рассказывания историй в терапевтических целях также пришла в роман из врачебного кабинета), и еще — он прошел все круги ада нашей эпохи, которая не понаслышке знает о беспощадной наготе порока. Вопрос о том, насколько люди виноваты в нынешнем состоянии мира, вопрос о сути зла и его преодолении, ставится Дёблином не только на примере судьбы его героев; он постоянно возникает и в историях, которые эти герои рассказывают, каждый раз — с новых сторон, каждый раз получая новое звучание. Набожный христианин Дёблин, который точно знает о существовании царства демонов, ставит эти вопросы и отвечает на них так, что при чтении последних глав слезы наворачиваются на глаза, и начинаешь понимать: никогда нельзя хвататься за свою личную правду.

Как художественное произведение, «Гамлет» — это цикл новелл настолько изумительного совершенства, какого до сих пор не было еще в немецком языке. Несмотря на всю его тяжелую серьезность, читателю роман может показаться изящной импровизацией. Содержания этих новелл мы уже коснулись; в основном, это глубокие толкования древних мифов и легенд, вечное зерно которых обнажает писатель. Изобретательность, с которой Дёблин переплетает их друг с другом и увязывает с основным действием, напоминает о сказочной воздушности «Трех прыжков Ван Луна». Рассказы, из которых состоит роман, не замкнуты в себе, они отражают положение вещей в семье Эллисонов; реальность семейной жизни начинает постепенно высвечиваться в этих историях оттого, что действие здесь разворачивается сразу на нескольких уровнях: как собственно происходящее, как парабола и как внутренний монолог или диалог участвующих. В романе есть такие места, когда совершенно нельзя понять, на каком из этих уровней ты находишься. Язык романа также подвижен: он постоянно меняется, и повседневная, обычная речь может внезапно смениться отрешенным песнопением, язык в «Гамлете» — то дьявольское наваждение, то спасительная помощь. «Все в мире имеет свое обозначение, — говорит однажды Элис. — Было бы лучше для нас и для нашего сознания, если бы в мире было поменьше слов. Не надо воображать, что, когда произносишь то или иное слово или слышишь его, что-нибудь проясняется». Есть места, где с нами снова говорит волшебник Дёблин, например вот тут, о море: «Перед ней расстилались бескрайние морские просторы; серый древний океан был подобен слону, который опустился на колени и бил себя по ногам и по спине хвостом». Но природа в этом романе — проклятье, которое должно преодолеть, чтобы не исчезла вера в людей.