Стихотворения Петра Штавера… - Виссарион Белинский

Виссарион Григорьевич Белинский

Стихотворения Петра Штавера…

СТИХОТВОРЕНИЯ ПЕТРА ШТАВЕРА. Санкт-Петербург. В тип. Эдуарда Праца. 1845. В 12-ю д. л., 42 стр.

Г-н Петр Штавер – извините нашу нескромность – должен быть молодой, даже очень молодой человек, – может быть, не старше пятнадцати лет… В этом уверились мы чрез впечатление, которое произвело на нас чтение его стихотворений. Нам даже очень хочется, чтоб автору было никак не больше пятнадцати лет, потому что в таком случае мы имели бы удовольствие признать в его стихотворениях нечто вроде таланта, чувства и если не мысли, то стремления к мысли, – а это не шуточное дело! Но что ж тут до лет, какая нужда в метрике автора, когда его стихотворения сами за себя говорят?.. Метрика иногда много значит не в одних вопросах о звании и наследстве, но и в вопросах искусства и науки. Если двадцатилетний малой, наметавшийся в лавке, ловко и скоро сводит счеты, складывает и вычитает, множит и делит, принимает и сдает, – тут нет ничего удивительного, нет речи ни о гении, ни о таланте: тут только способность, развитая навыком и рутиною. Но когда семилетний ребенок, который имеет полное право не знать счета дальше десяти, но который, несмотря на то, по пальцам и простым соображением умеет расчесть сумму, например, во сто рублей серебром, складывая, вычитая, множа и деля, тогда если вы и не увидите в нем гения математики, то все-таки подивитесь в нем необыкновенной природной способности. Выйдет ли со временем из этого мальчика замечательный математик, или ничего из него не выйдет – это другой вопрос. Факт доказанный, что иногда из детей, ничего не обещающих, выходят гениальные люди, а из гениальных детей дюжинные люди; но мы не будем распространяться об этом, чтоб не уклониться от главного предмета нашей речи. Известно, что, имея более или менее верный слух, через учение и упражнение, можно сделаться не только сносным музыкантом, но даже и сочинять кой-какие фантазийки: обыкновенно до этого доходят уже в лета возмужалости, при охоте к музыке, при знакомстве со множеством музыкальных произведений. Но это еще не значит быть ни музыкантом-артистом, ни композитором-художником. Когда же семилетнее или еще более малолетное дитя обнаруживает способность запомнить и верно пропеть всякую музыкальную пьесу, какую удастся ему услышать: в этом дитяти, конечно, еще нельзя наверное увидеть будущего Моцарта или будущего Листа, но по крайней мере на его счет простительно ошибиться в таких неумеренных надеждах. То же можно сказать о значении метрики в отношении к поэзии. Уменье писать стихи – конечно, еще не талант, но все же способность; этою способностью владеет многое множество людей, и она-то заставляет многих из них видеть в себе талант поэтический. И вот, когда такой владеющий способностью стихотворства человек поначитается разных поэтов, пообразуется, поучится, то, в известные лета, ему ничего не стоит перекладывать в гладкие и звучные стихи чужие чувства, чужие мысли, да еще так ловко, что ни сам он, ни другие не подозревают в нем вороны в павлиньих перьях. В наше время чувство и мысли – нипочем. Не говоря уже о других поэтах, довольно иметь Пушкина и Лермонтова, чтоб владеть неисчерпаемым источником вдохновения. Возьмите любой стих из того или другого – и вот вам тема, на которую потянутся у вас нескончаемые варьяции… Но варьировать таким образом на чужие чувства и мысли может только человек возмужалый, развившийся; безбородый же юноша, тем более отрок, никогда не сумеет, не фальшивя, петь с чужого голоса. Его стих будет неуклюж, а заимствованные чувства и мысли он непременно исказит, изуродует. И потому, если в стихах слишком молодого человека заметно что-то вроде оригинальности, чувства и мысли, – явный знак, что у него есть талант. Даже его неуменье сладить с непокорным языком, с упрямым стихом, – не только не портит дела, но еще придает ему ту прелесть, которою так исполнен несвязный лепет младенца.

Нам показалось (и мы были бы рады, если б последствия доказали, что мы не ошиблись в этом случае), нам показалось, что стихотворения г. Штавера носят на себе все признаки ранней молодости, при условии которой в них нельзя не признать дарования. Не беремся определять степень этого дарования, ни предсказывать границы его развития, потому что неопределенность составляет главный характер слишком юных дарований. Они могут развиться – и могут исчезнуть, не дав цвета. В них не должно видеть что-то непременно великое в будущем. Стихотворения Пушкина-ребенка были довольно плохи, и по ним трудно было бы в то время признать в нем будущего великого поэта. Итак, говоря о стихотворениях г. Штавера, ограничимся настоящим, не забегая в будущее, будем говорить о том, что есть, не говоря о том, что может быть и может не быть.

Все стихотворения г. Штавера довольно слабы, и если б мы не предполагали их автора очень молодым, не стоило бы труда и говорить о них. Но что в опытах возмужалого человека поражает слабостью таланта или просто посредственностью, которая хуже бездарности, – то самое в опытах слишком молодого человека может быть признаком таланта неподдельного, но еще не овладевшего собственною силою. Нам кажется, что нельзя не видеть этого, например, вот хоть, в пьесе г. Штавера «На кладбище»:

Солнце яркое сияетНад кладбищем меж ветвейИ могилы обливаетСветом радужных лучей.

Ветер листья чуть колышет,Пробираясь меж крестов,И прохладой легкой дышитНа обитель мертвецов.

Сном спокойным, непробуднымЛюди, страсти – все здесь спит,Все путем тяжелым, труднымНа покой сюда спешит.

Но и здесь есть жизнь, движенье…Слышен шорох меж кустов,Слышно чье-то приближенье,Слышен говор голосов.

Видны двое: то тропоюЧуть заметною идут,То, склонившись над плитою,Тихо речь они ведут.

И в очах любовь сияет!Так и здесь любовь живет?Так ее не отгоняетМертвецов бесстрастных лед?

Да, и здесь так нежны взорыИ лобзанья на устах,Полны чувства разговорыИ разлуки тот же страх!

Там, где смерть, восторгом бьютсяУпоенные сердцаИ слова любви несутсяНад жилищем мертвеца!

Так и в жизни: часто слезыЗаменяет радость вновь!Как меж терниями розы,Меж могилами любовь!

В этом стихотворении есть что-то похожее на поэтическое чувство, даже на поэтическую мысль; стих не чужд жизни, хотя и беден изяществом и точностью выражения. И от всего этого веет чем-то мило детским! Даже стихи:

Так ее не отгоняетМертвецов бесстрастных лед[1], —

даже эти стихи, возбуждая в читателе улыбку, не уничтожают в нем благосклонной готовности одобрить пьесу. Но самым характеристическим стихотворением в книжке г. Штавера надо признать «Желание»:

Я не хочу, чтоб все меня любили,Я не хочу везде встречать друзей,Хочу, чтобы враги меня язвилиБессильной злобою своей!

Пусть восстают! Я каждый шаг победныйГотов своею кровию залить!Пусть упаду, измученный и бледный,Но только прежде победить!

Пусть за моей победной колесницейВсегда следит толпа врагов моих:Я понесусь под небо вольной птицей, —И хор завистников затих!

Но не для славы жажду я боренья,А потому, что для моей душиПотребны страсти, бури и волненья,Чтобы не замереть в тиши.

В горниле сталь сильнее закалится,В страданьях – грудь всю силу обретет;Вода чиста, доколь она струится,В покое – тиной зарастет!

Крепись, душа! Познай свое значенье,Познай себя, познай свою всю мочь.И ты поймешь, что сладостно мученье,Когда есть сила превозмочь!

И скажешь ты: «Затем даны страданья,Чтоб согревать остывшие сердца,И назначенье жизни не мечтанье,А деятельность мудреца.

Мечта, – ты скажешь, – детская забава,Занятье мужа истинного – труд!Не за мечты дается в мире слава,Ее страданьями берут!»

Будь это стихотворение написано взрослым человеком, – оно было бы плохо в эстетическом отношении, особенно в отношении к стиху, и было бы довольно пошлым фразерством, исполненным претензий и жалкого самолюбия, в нравственном отношении. Но как стихотворение существа, еще колеблющегося на переходе от отрочества к юности, – оно очень замечательно. В стихе, которым оно написано, необработанном, невыдержанном, есть сила и размах; в чувстве, которым оно согрето, есть жизнь и жар; в мысли, которою оно проникнуто, есть достоинство и благородство, именно потому, что это – детская мысль.

Вот что сказали бы мы г. Штаверу, если бы он захотел нас послушать:

Жаль, любезный поэт, что вы поторопились издать в свет книжку первых своих опытов, без которой публика легко могла бы обойтись, и не подождали более зрелых своих произведений, которые для всех были бы интереснее. Но дело сделано, и да простит вас за него бог! Но вперед не торопитесь ни писать, ни печататься, особенно – печататься… Если у вас есть талант, и призвание ваше велико в будущем, – успеете написаться и напечататься; если же это окажется не более, как «кипением крови и избытком сил»[2], – ваша преждевременная книжка будет вам досадна, как грех юности, как ошибка самолюбия. Но нам приятнее думать, что у вас есть семя таланта, которое со временем может вырасти и разрастись. Приготовьте себя к этому и не погубите семени. В наше время поэт, как поэт, не может обещать себе великого успеха, потому что наше время от каждого, – следовательно, и от поэта, – требует, чтоб он прежде всего и больше всего был – человеком. Не заботьтесь же о себе, как о поэте, и воспитывайте в себе человека. Не говорите, что вы не хотите, чтоб вас все любили, что вы не хотите везде встречать друзей и жаждете иметь врагов: это чувство ложное и парадное, которое извиняется только его юностию. Не покупайте любви людей изменою истине, уклончивостью и низостью; но и не позволяйте себе не дорожить ею или презирать ее: любовь ближних, законно и разумно приобретенная, – благо, которое выше всех благ. Верьте, что люди совсем не так хороши и совсем не так дурны, как делает их фантазия поэтов, которые то любят в них восхищаться собственною своею особою, то позволяют себе вымещать на них свои недостатки или раны своего самолюбия, клеймя их презрением. Вообще, люди, по своей натуре, более хороши, нежели дурны, и не натура, а воспитание, нужда, ложная общественная жизнь делают их дурными. Почти во всяком из них, даже в самом дурном, есть своя прекрасная, человеческая сторона, только трудно подсмотреть и открыть ее. Последнее составляет благороднейшую миссию поэта: ему принадлежит по праву оправдание благородной человеческой природы, так же как ему же принадлежит по праву преследование ложных и неразумных основ общественности, искажающей человека, делающей его иногда зверем, а чаще всего бесчувственным и бессильным животным. Люди – братья друг другу, хотя неразумность их отношений и делает их естественными врагами. Благородно, велико и свято призвание поэта, который хочет быть провозвестником братства людей! Иметь врагов… источник этого желания заключается в эгоизме и самолюбивой уверенности быть лучше и выше всех людей: чувство жалкое и ничтожное, которое никогда не породит высоких поэтических созданий! Победить врага приятно: об этом ни слова, – однако ж врага, которого мы не вызывали, а который сам назвался на вражду; но еще приятнее сделать себе врага другом: это лучшая из побед! Человек имеет право ненавидеть в другом ложь и порок, но человек не имеет права ненавидеть человека, под опасением ужаснейшего из наказаний – перестать быть человеком. Иметь врагов своей мысли, своему убеждению и бороться с ними до последних сил, – в этом есть свое величие, своя прекрасная сторона; но ничего нет хуже, как иметь личных врагов: этого никто не пожелает себе, и высочайшее несчастие для человека – носить в сердце своем личную вражду к человеку: это болезнь, мания, почти сумасшествие, от которого надо лечиться. Ездить на победной колеснице, конечно, приятно, но только тогда, когда вместе с вами торжествует правое дело; иначе вы – Марий или Сулла, которые купались в крови бессильных врагов… Что ж тут хорошего? Но вы, любезный поэт, говорите в свое оправдание: