Пушиночка - Нока Соул

Нока Соул

Пушиночка

Посвящаю эту работу всем, кто всегда был со мной и поддерживал в трудную минуту, что бы ни случилось. Спасибо, что вы есть. Благодаря вам я не побоялась когда-то начать, благодаря вам же мне удалось визуально обработать все, что стоило изобразить

Выражаю благодарность за неоценимую помощь моему коту, который во многом помог мне с оформлением глав и описаниями событий

Пролог. Нет пути домой

— Я не буду платить тебе алименты, нищенка!

Глухой удар.

Я знала, что так будет. И я виновата в этом сама. Мне стоило сразу уходить, когда мать обнаружилась за границей со своим новым мужем. И сразу уходить, когда непохожих стали выкуривать из города.

Теперь бежать некуда. Они везде, и мои родители, даже если бы вдруг захотели защитить меня — или им хотя бы было какое-то дело до меня, — не сумели бы уберечь меня от них.

Мне не остается ничего, кроме как сдаться самой. Нельзя просить помощи, нельзя доверять никому, даже себе. Просто нет никакого смысла впустую тратить усилия и сопротивляться им.

А теперь эти крики, звуки драки, скандальное расставание довольно знаменитой спортсменки с ее «непутевым» мужем.… А я… А я просто не хочу оставаться ни с кем из них. Нет, они не плохие, на самом-то деле. Просто я — лишь одна из их многочисленных вещей, которые они будут делить до последней капли крови. Хотя, чего уж скрывать, в итоге я все равно окажусь на улице с листком отказа в лапах.

Любопытно, правда?

Все дело в том, что у меня розовая шерсть. Да, такой бред, как цвет шкуры у фурри нашего города играет в данном вопросе огромную роль. Они убирают таких, как я. Не заплатишь кругленькую сумму — и пока. Увозят за город, загоняют в темные подворотни и ликвидируют, или… — не знаю и знать не хочу. В моем семилетнем возрасте меня, пожалуй, еще не должно заботить даже нечто вроде вопроса, например, где мне взять еду, кроме холодильника. Мои ровесники еще живут в мире волшебства и блесток. Серые, рыжие, белые, полосатые, пятнистые — все еще живут. Только не я.

Отец входит в комнату. Я вижу перебитую переносицу, склеившуюся на щеке шерсть и явно растоптанную не один раз сигарету, которую он подобрал: его последние деньги. Я поднимаюсь с пола, на котором сидела все это время, и понуро бреду за ним в соседнее помещение. Он открывает дверь, и я тут же натыкаюсь на свою мать. Низкая и худая светло-золотистая спаниель с хрупким телосложение закрывает лапой след от пощечины и испепеляюще смотрит на отца голубыми глазами, в которых еще стоит влажный блеск от слез и горит огонек гнева. Она так сильно изменилась за месяц отсутствия в нашем скромном жилище. Это была уже не та любящая фурри, которая заливисто смеялась и просто даже воспринимала меня как живое существо. Рядом с ней стоит ее новый муж, с которым она познакомилась во время своего путешествия. Высокий ржаво-бурый пятнистый фурри с холодными изумрудными очами и иссиня-черной косой челкой. Он чем-то напоминал мне родного отца. Только бы убавить рост, перекрасить шерсть в пыльно-серый без единого пятнышка и сменить цвет глаз с травянистого на янтарный. То же безразличное выражение морды и ощущение скрытой, но вполне реальной угрозы. Никогда не понимала выбор матери.

— Я пойду к ним сама, — мой жалкий писклявый голос вздрагивает.

Мы все пытаемся притвориться, что мои слова что-то значат. Что я не пустой звук слова «дочь». Что они все еще способны видеть меня саму, а не смотреть сквозь меня. Как же я безнадежно наивна и глупа…

Меня не отговаривают. Криво подписывают какие-то бумаги, суют мне в лапы и выставляют из дому. Отныне я предоставлена самой себе. Теперь я — бродячая зараза для столицы. Я — «опасна для общества». Я — «редчайшая мутация, отсталая и очень заразная». Как жаль, что мне плевать. Я спокойна. Мне не нужно заботиться об этом. Остается пройти всего половину улицы, и я попаду в нужные лапы. Все и так уже разрушено, а я — лишь часть руин.

Мои чумазые лапы ступают на первый камень мощеной площади, и позади меня вырастают две черные тени. Они уже здесь; они пришли за мной лично. Огромная честь, между прочим. Немногие мои товарищи по несчастью могут похвастаться тем, что видели их вблизи.

Они берут меня за локти, и я ощущаю прохладную резину защитных перчаток. Не удивлена. Все знают, что они ходят в защите круглые сутки. Двадцать четыре часа караулят у фонарных столбов в своих черных плащах и прочесывают улицы в своих железных черных масках, черных перчатках… Я не противлюсь: ровно и мягко ступаю на камни; иду бок о бок с ними. Правда, не знаю, куда именно. Они не любят заранее раскрывать все карты.

Думаю, не нужно даже уточнять, что они сразу же, с момента появления, обросли жутковатыми байками и домыслами. Посудите сами: полностью черные «призраки», которые подчиняются сами себе, никем не направляются, никем не контролируются и имеют полное право делать все, что им вздумается. Я умела слушать и слышала много версий происходящего: некоторые утверждали, что они вообще не живые, а машины, управляемые из одной секретной точки. Другие считали, что они просто-напросто обладают сверхспособностями: большинство бедняг ненатурального окраса даже не успевали увидеть нападения; им просто казалось, что они просыпались в другом месте, чем вчера. Одни считали их божественными силами, а другие — исчадиями ада. Я же не придерживалась ни одной из этих навязчивых идей. Они были для меня буквально ничем. Пустым звуком. Существовавшим, но не имевшим решительно никакого значения. Примерно таким, каким стала я для своей небольшой семьи.

Меня подвели к большой фуре, на боках которой были намалеваны разные знаки, предписывающие избавляться от ненастоящих, то есть, от нас, не похожих на других только цветом шерсти. Я горьковато усмехнулась. Чудно. Железная дверь — надежная, такую и не вышибешь, и пулей не пробьешь — с мерзким протяжным скрипом отошла в сторону, и я увидела сотни две, не меньше, несчастных, — а иногда и не очень — фуррят. Погасшие взгляды, торжествующие взгляды, отстраненные и безразличные взгляды… Я знала это. Не все они были жестоко оторваны от своих семей или мягкотело сдались в протянутые руки