Тамара - Геннадий Андреев

Андреев Г.А

ТАМАРА

В сентябре 1941 года меня командировали в Сибирь, для приема вывозимого из Европейской России оборудования. Пока я добрался до Новосибирска, немцы заняли заводы нашего наркомата, вывозить стало нечего. Обстановка полностью переменилась и само начальство мое оказалось вместо Москвы в Киргизии. В феврале 1942 года я тоже переехал туда. Меня направили на небольшой завод, на котором жила группа наших, тоже эвакуированных из Москвы, сотрудников.

Мы аккуратно высиживали положенные часы в канцелярии, от скуки перебирая уцелевшие документы занятых немцами заводов. Работы не было, впереди была неизвестность — мы чувствовали себя так, как будто были законсервированы.

Через несколько дней по приезде, сидя в канцелярии, я смотрел сквозь грязное окно на ровную степь, у горизонта сливавшуюся с блеклым небом. В голове и душе было также пусто, как и в пустой равнине степи. За спиной вдруг раздался женский смех, такой жизнерадостный, что в этой комнате он звучал почти кощунством. Я обернулся.

У стола высохшей, чем-то похожей на заезженную клячу сотрудницы-счетовода, стояла высокая стройная девушка. Стояла она в полоборота ко мне, лица её я не видел, но и не видя почувствовал, что девушка молода и хороша — уже по задорно, с юной непосредственностью, поднятой голове, светившейся пышными каштановыми волосами, беспорядочно падавшими на плечи, на полинялый, наверно когда-то яркий платок. Одета она была в черную ватную телогрейку и защитного цвета юбку, нош её были в толстых шерстяных чулках и больших солдатских ботинках, но эта одежда, делавшая фигуру девушки грубой и бесформенной, словно бы не портила впечатления свежести и завидной молодой уверенности, исходивших от девушки. Я начал было любоваться ею, но услышал её густой контральтовый голос:

— Точно! — сказала она, как будто гвоздь вбила.

Признаться, я не переношу многих слов, появившихся после революции. Почему-то я примирился с выражением «на большой палец», с грехом пополам принял и «присыпку» к нему, но такие слова, как «мирово» или категорическое «точно», произносимое кстати и некстати, приводят меня в скверное настроение. Так и сейчас возникший интерес к девушке готов был исчезнуть, но в это время она повернулась ко мне лицом.

Она не была красива. В ней ничего не было ни от так называемой женской классической, ни от припудренной и подмазанной городской красоты. Довольно широкий нос, яркие губы, выцветшие белесые брови и ресницы. Бойкие глаза, загоревшая кожа темна, словно чуть выдублена — таких лиц на свете тысячи. Лицо было даже грубое, если не вульгарное, и дело не в том, что грубость затушевывалась детски-мягким, пухлым ртом, ямочками на щеках и открытым, с задоринкой и вместе с тем простодушным и милым взглядом. Дело в другом: почему-то казалось, что в ней столько земной, «черноземной», но и словно одухотворенной силы, что она невольно приковывала внимание. Улыбаясь, девушка глянула в мою сторону и пошла к двери, ступая быстро и уверенно.

Прежде я не замечал входивших в нашу комнату женщин. А тут почувствовал, что во мне будто что-то осталось. Я повернулся к соседу, начальнику нашего планового отдела:

— Кто эта девушка, что вышла сейчас?

Михаил Петрович, полненький розовощекий мужчина лет сорока с небольшим, с зализанной редкими волосами плешью, немного старомодный, но и «передовой», принадлежал к категории людей, которых я называю «жоржиками». В них есть что-то от парикмахерской галантности, смешанной с хамоватостью, от них и пахнет всегда какой-то парфюмерией. Категория эта обычно умеет устраиваться в жизни. Так и Михаил Петрович, обладая хорошим здоровьем и призывным возрастом, он ходил по броне, не ездил и в командировки, — кому охота болтаться, в военное-то время, в переполненных вшивых вагонах? — и мирно сидел на этом заводе уже три месяца. Поэтому он знал здесь всех. Скверно сверкнув заплывшими глазками Михаил Петрович хохотнул:

— Товарец, что надо! Первый сорт! Хотя — серость. Но на безрыбьи, как говорится, — подмигнул он. — Это Тамара, здешняя буфетчица.

Буфетчица. Наверно, комсомолка. Выросла в глуши. Как большинство нашей молодежи, труба, невежественна, — подумал я. Пожалуй, имечко ей родители подобрали неподходящее. — Вздохнув, я снова уставился в окно.

В следующие дни Тамара опять приходила, к той же сотруднице, подсчитывать какие-то ведомости. Я привыкал к её посещениям и, похоже, даже ждал их. Что-то в девушке вызывало во мне любопытство. Кто она? Что собой представляет, чем живет? Чего в ней больше — грубости, резкости, или простодушия, мягкости? Я смотрел на нее, как на что-то неизвестное, что следовало бы открыть. Но и не спешил удовлетворять свое любопытство, может быть потому, что боялся узнать, что ничего особого в ней нет. Девушка, как девушка, мало ли таких? Все они на один лад и нет смысла, разыскивать то, чего нет.

Тогда у меня и в мыслях не было поухаживать за Тамарой. Этакое дитя степей, лет на двадцать моложе меня, и я — чего тут общего? Да и время такое, не до ухаживаний. Но познакомиться с Тамарой не мешало, совсем по другой причине: я подолгу простаивал, в заводском магазине за хлебом, а Тамара, я заметил, потихоньку отпускала трем-четырем сотрудникам хлеб из буфета, без всякой очереди.

Я продолжал посматривать на Тамару издали, изредка встречал её в коридоре. Показалось мне, что и Тамара не без охоты взглядывет на меня, раз-другой я будто бы подметил в её глазах смущение. Я не придал этому значения.

Однажды она пришла, когда её приятельницы-счетовода не было. Тамара остановилась посреди комнаты, обвела всех взглядом и спросила:

— А где Прасковья Семеновна?

Я поспешил ответить раньше других:

— Она заболела, бюллетень взяла.

Тамара нерешительно посмотрела на меня, улыбнулась:

— А кто же мне ведомость подсчитает?

Я тоже улыбнулся:

— Хотите, заменю вам Прасковью Семеновну? Давайте вашу ведомость.

— Вот спасибо — пропела она низким контральто. Подойдя, Тамара положила передо мной ведомость и оперлась на стол. Руки у нее тонкие, но красные, обветренные. — Я на счетах плохо считаю, мне часа два надо, чтобы подсчитать. Точно, — безоговорочно заключила она, хотя я и не возражал. Меня немножко покоробило, я взял ведомость и молча начал считать. Цифры были написаны крупным, ломаным почерком, не женским, а скорее детским, полуграмотным. Некоторые трудно было разобрать, я отращивал Тамару:

— Это что?

— Это? — Она придвигалась ближе, почти касаясь волосами моего лица. — Это семь. Смотрите, единичку я так пишу, хвостик вот такой. А у семерки такой хвостик. Прасковья Семеновна хорошо мою руку знает. Кто раз, два увидит, как я пишу, тот сразу разбирает, — доверчиво сообщила она и заключила безапелляционным: — Точно!

— Далось тебе это «точно», голубушка! — досадливо подумал я, написал итог и протянул ведомость Тамаре:

— Готово, гражданочка!

— Спасибочки вам большое, — пропела Тамара, беря ведомость и рассматривая её. — Как вы красиво пишете! Вот бы мне так выучиться!

Глаза её лукаво смеялись, в голосе слышалась лисья льстивость. Я впервые видел Тамару вблизи. Полные губы открывали свежие белые зубы, глаза у нее были синие, в них бились язычки пламени. Улыбнувшись её комплименту, за которым угадал безотчетную хитрость, я предложил:

— Хотите, научу вас так писать?

— Да что вы? — притворно удивилась Тамара, и тотчас же согласилась: — Конечно, хочу!

Слуху, привыкшему к ленивому Московскому «канешна», отчетливое тамарино «конечно» показалось новым и не неприятным.

— Да ведь время много нужно. Поди, за год не научишься? — с сомнением пропела она.

— Ну, что вы! Мы по-стахановски, за месяц одолеем, — возразил я, глубоко заглядывая ей в глаза. Без тени смущения, она смело смотрела на меня.

— Заключаем договор, с этого дня я буду подсчитывать ваши ведомости и учить вас каллиграфии. Согласны?

— Идет! — с жаром воскликнула она и протянула руку. Я протянул свою — Она с силой шлепнула ладонью по моей и крепко сжала её. Пальцы у нее были железные.

— А кто нас будет проверять?

— Зачем? — возразил я. — Мы и без контролеров обойдемся.

— Точно! — вскричала Тамара и громко расхохоталась. Я опять поморщился и чуть было не попросил её начать отвыкать от «точно», если она хочет брать уроки у меня, но удержался, решив подождать. Посмеиваясь, я спросил:

— А что мне будет за мой труд?

— Ну уж, вы тоже! Вам сейчас же плату! — воскликнула Тамара и убежала, размахивая ведомостью.

И в этот раз я почувствовал, что разговор с Тамарой что-то оставил во мне. Но шевельнулась и досада, глупая мужская игра! Дергает нас дьявол кокетничать, когда это не нужно, не следует и совсем ни к чему…

Заводской поселок был набит битком, эвакуированные из Европейской России увеличили его население втрое. За неимением помещений, я жил в «Доме для приезжих», в большой комнате с десятком коек, половину которых занимали такие же постоянные жильцы, как и я. Инженеры, техники, тоже эвакуированные, соседи были спокойными, уживчивыми людьми. Кроме одного пожилого, болезненного инженера из Харькова. Жена и дочь его были убиты во время воздушной бомбардировки и бедняга немного помешался от горя. Часто, по вечерам, он садился на табуретку около меня и подробно рассказывал о своем несчастье, всегда одно и тоже, — он мог говорить час, полтора, два, то вскрикивая, то понижая голос до шепота, смотря мутными полубезумными глазами. Можно было опасаться, что его безумие окажется заразительным. Мы искренне жалели беднягу, но скоро выносить его ежедневную исповедь у нас не стало хватать сил. Я спасался от соседа, уходя гулять.