Начало Руси - Аполлон Кузьмин

Начало Руси

Введение

Тысячелетие назад, в конце X в., один из первых русских летописцев посвятил специальный труд — «Повесть временных лет» выяснению вопроса «откуду есть пошла Руская земля, кто в Киеве нача первее княжити, и откуду Руская земля стала есть». Здесь, видимо, впервые осмысливались предания былых времен, эпохи родоплеменного строя, когда песнотворцы и жрецы на собраниях соплеменников напоминали о давних предках и освященных веками обычаях. Кирилл Туровский в конце XII в. напомнит о том, что предания былых времен хранят летописцы и витии, а памятник того же времени «Слово о полку Игореве» — это золотое слово витиев, хранивших память о предках на протяжении целого тысячелетия.

В эпоху перехода от родоплеменных отношений к государственным, когда Власть все более отдалялась от Земли, неизбежно затрагивались интересы разных общественных слоев. В результате на свет появлялись разные версии происхождения того или иного народа. Ясно, что первый летописец придерживался какой-то одной версии, но в дошедших до наших дней летописях оказались неодинаковые и даже прямо противоположные решения вынесенных в заголовок вопросов. Возникали они, по всей вероятности, в разных общественных слоях и в разное время. Со временем же, когда притуплялась жгучая актуальность тенденций, позднейшие сводчики вносили эти версии в свои компиляции, в одних случаях пытаясь как-то их примирить, а в других (к счастью для исследователей!) и вовсе не замечая противоречий.

К этим позднейшим сочинениям относится и так называемая «Начальная летопись», которая удержала в заголовке древнее название «Повесть временных лет» и которую в литературе приписывают перу либо печерского монаха Нестора, либо выдубицкого игумена Сильвестра.

Летопись эта долго почиталась первоначальной, что и отразилось в ее традиционном названии. Это главный письменный источник по древнейшей истории Руси, и позднейшие исследователи, ссылаясь на него, жарко спорили, не замечая, что очень часто они лишь продолжали спор, начатый многими столетиями ранее.

История всегда была и будет наукой политической. И известный афоризм Бисмарка, что «войну с Францией выиграл немецкий учитель истории», имеет в виду не превосходство немецкой диалектики над французским позитивизмом, а пронизанную идеологической целеустремленностью немецкую науку над безыдейными французскими собраниями анекдотов. Особую же актуальность обычно приобретает изучение цивилизаций, имеющих непосредственных наследников. Начало Руси — это процесс формирования древнерусской народности и образования государства, оказавшего большое влияние на судьбы народов, населявших Центральную и Восточную Европу. И неудивительно, что изучение этой темы зачастую подогревалось и деформировалось прагматическим интересом. Достаточно напомнить почти трехвековую (продолжающуюся и поныне) полемику норманистов и антинорманистов. Очень часто учеными двигал собственно познавательный интерес, но крайне редко этот интерес противоречил общественным симпатиям автора, а социальное содержание принимаемой методологической системы чаще всего вообще не осознавалось.

В течение ряда столетий на значительных пространствах Европы взаимодействовали славяне и германцы. Формы их взаимодействия были самыми различными, но традиция сохранила представление о давней борьбе, в период же образования ранних славянских государств эта борьба обострилась вполне реально. Создавалось впечатление извечного противостояния двух больших этносов: с VIII в. осуществляется германский «натиск на восток», в XVIII–XIX вв. реализуются давние стратегические цели России — овладение балтийским побережьем. Немецкие наследники Ливонского ордена оказались под властью русских царей, но новые подданные очень скоро приобрели права привилегированного сословия, а позднее стали опорой российского самодержавия. На царском дворе кормились захудалые графы и бароны из многочисленных германских княжеств. И чем значительнее были успехи русского оружия на поле брани, тем прочнее побежденные овладевали подступами к русскому трону. Именно в этой своеобразной обстановке складывалась норманская теория — интерпретация летописного предания о призвании варягов в прогерманском духе.

Спор норманистов с антинорманистами, разумеется, не сводился только к этническим противопоставлениям. Но он велся почти неизменно с повышенной страстностью, даже если страсть порождалась просто жаждой истины, — на построениях ученых могли сказываться и методологические установки, и их специализация, и круг источников, отобранный из моря самых разнообразных и противоречивых свидетельств.

Разумеется, ученые не могут нести ответственности за выводы, кои из их разысканий иной раз делают политики. Но они обязаны учитывать, какие именно положения оказываются удобными для спекулятивных построений. В 30–40-е гг. прошедшего столетия норманская теория была взята на вооружение германским фашизмом, и самым непримиримым апологетам аполитичности истории пришлось удостовериться, как якобы чисто «академические» рассуждения превращаются в отравленное оружие агрессии и геноцида. Сами вожди Третьего рейха включились в идеологическую борьбу, обнажая и пропагандируя некоторые важные положения норманской теории. «Организация русского государственного образования, — писал Гитлер в «Майн Кампф», — не была результатом государственно-политических способностей славянства в России; напротив, это дивный пример того, как германский элемент проявляет в низшей расе свое умение создавать государство… В течение столетий Россия жила за счет этого германского ядра своих высших правящих классов». Из этого «научного» анализа следовал и практический вывод: «Сама судьба как бы хочет указать нам путь своим перстом: вручив участь России большевикам, она лишила русский народ того разума, который породил и до сих пор поддерживал его государственное существование». К положениям норманской концепции обращались и в публичных выступлениях. «Этот низкопробный людской сброд, — неистовствовал, например, Гиммлер, — славяне, сегодня столь же неспособны поддерживать порядок, как не были способны много столетий назад, когда эти люди призывали варягов, когда они призывали Рюриков».

Сказание о призвании варягов непосредственно цитировалось в пропагандистских документах массового назначения. В памятке немецкому солдату — «12 заповедей поведения немцев на Востоке и обращения их с русскими» — приводилась фраза: «Наша страна велика и обильна, а порядка в ней нет. Приходите и владейте нами». В аналогичной инструкции сельским управляющим (составленной за три недели до 22 июня) разъяснялось: «Русские всегда хотят оставаться массой, которой управляют. В этом смысле они воспримут и немецкое вторжение, ибо это будет осуществлением их желания: «Приходите и владейте нами». Поэтому у русских не должно оставаться впечатления, что вы в чем-то колеблетесь. Вы должны быть людьми дела, которые без лишних слов, без долгих разговоров и без философствования четко и твердо выполняют то, что необходимо. Тогда русские будут вам услужливо подчиняться»[1].

Работы, выдержанные в духе высказываний Гитлера и Гиммлера, появляются на Западе и в послевоенное время. Многократно на разных языках была издана книга Вернера Келлера «Восток минус Запад равен нулю». Не раз переиздавалась книга Ганса фон Римши «История России». С тех же позиций оценивалась советская историография в статье норвежского автора Хакона Станга. Но в целом норманизм на Западе стал тоньше, появились и некоторые работы антинорманистского плана.

Антинорманизм, утвердившийся в советской науке с конца 30-х гг., не мог, естественно, не считаться с практической стороной давнего спора. Полемика приобрела слишком острый характер, чтобы удержаться в научных рамках. Односторонний национальный нигилизм, преобладавший в нашей литературе 20 — начала 30-х гг., оказывался несостоятельным перед лицом шовинистической эпидемии агрессора. Срочная же корректировка ряда важных идеологических положений не могла пройти без ущерба для науки. Исходным положением многих антинорманистских концепций стал тезис: «государство не может быть навязано извне», причем он раскрывался, как это будет показано ниже, неточно. В острой полемике спорящие стороны подчас оперировали разными фактами, причем их количество даже имело тенденцию к сокращению. Вместе с тем чувство протеста против расистских притязаний германистов иногда выливалось в возражения на том же методологическом уровне, возобновлялся (навязанный германистами же) спор столетней давности, кто «лучше»: германцы или славяне? Спор в такой плоскости невольно «закрывал» разные этнические общности, обособлял их друг от друга, вносил в процессы глубокой древности понятия нашего времени.