Люминотавр - Андрей Юрьев
- Категория: Проза / Русская современная проза
- Название: Люминотавр
- Автор: Андрей Юрьев
- Возрастные ограничения: (18+) Внимание! Аудиокнига может содержать контент только для совершеннолетних. Для несовершеннолетних просмотр данного контента СТРОГО ЗАПРЕЩЕН! Если в книге присутствует наличие пропаганды ЛГБТ и другого, запрещенного контента - просьба написать на почту для удаления материала.
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Люминотавр
Андрей Геннадьевич Юрьев
© Андрей Геннадьевич Юрьев, 2015
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
лабиринт
отправление в путь
– Который час?
– До отправления в путь несколько биений сердца.
– Где я?
– В зале ожидания, в комнате сна.
– Разве я здесь по своей воле?
– Воспоминания сданы в камеру хранения.
– Этого не может быть
– Это – есть. Раскрываешь книгу, ищешь среди слов и между строк подобие своего Я, сходство судеб…
– Разве это так?
– Очнись и убедись. Или предпочитаешь пребывать в забытье?
– Была клетка города, сетка улиц, стена домов. Было одиночество перед скопищем свидетелей моей жизни.
– Что тебе до городов? Что городам до тебя?
– Мне было предложено включиться в игру. Ставка – собственное сердце. Выигрыш – новая жизнь.
– В более уютной клетке?
– Не знаю. Мне было предложено выйти в неведомое, неиспытанное.
– Навсегда? Навечно?
– На ближайшее время.
– Что тебе до времени? Что времени до тебя?
– Мне надо немедленно очнуться. Осталось сделать последний шаг. Хочу сделать решающий ход.
– Необходимость или долг?
– Необходимость настоящего. Долг загубленному прошлому. Содействие лучшему будущему
– Стоит ли помогать движению будущего? Ведь его образ неясен. Или тебе известны намерения всех, кто вовлечён в игру? Ты знаешь карты всех путей? Тебе известны все дороги к лучшей жизни?
– Что мне терять, кроме соседей по клетке?
– Ставка – твоё сердце. Что с тобой станет, если оно остановится?
– Что со мной станет, если оно начнёт биться иначе?
– Долг в том, чтобы завершить игру к назначенному сроку? Последний ход, осталось раскрыться, и вдруг – забытьё. Боишься яви? Что у тебя на руках?
– Я смотрюсь в явь, как в зеркало, и за танцующей улыбкой королевского джокера вижу судорогу площадного шута.
– Смущение своей ролью? Смущаешься своим участием в игре? Тебя интересовал выигрыш или достоинство роли в игре?
– Я не помню. Я не понимаю. Я не знаю.
– Когда произошло впадение в забытьё? В какое мгновение твоей жизни было пропущено мимо внимания явление странного Нечто, смущающего своим величием, своей низостью?
– Не знаю. Видимо, до сна. Очевидно, вчера.
– Он или Она?
– Это. Это с Ней. Это с Ним. Это с Ними. Всё Это.
– Это так важно? Выигрыш или достоинство? Важно Что, Зачем, Почему, или важно Как?
– Моё имя и есть Каким Образом я живу. Разве Это не так?
– Ты беспокоишься о своём образе. Взволнованность Этим. Совсем не волнуешься о Ней, о Нём, о Них?
– Разве Они волнуются о моей судьбе?
– Разве твой выигрыш достанется Им?
– Разве Она – не моя душа, облекающая мою судьбу в радость?
– Разве Он – не твой дух, пронизывающий твои намерения?
– Разве Вопрос ведёт сквозь жизнь?
– Разве выигрыш в Ответе?
– Это… Игра теней… Свет!
степень секретности
«Всё проходит», – повторяла Она. «Всё возвращается», – настаивал я. Всё снова обернулось в имена и лица.
Первой нахлынула толчея бомков и шлязгов, и Лунин, не выносивший циркачей, поморщился: «Шуты!». Под лязганье оркестровых тарелок на арену выкатился укротитель, щёлкавший телефонным шнуром и гонявший трубки по тумбам аппаратов – пискотрубы отчаянно верещали, но всё же мужественно сигали на послушно подставленные корпуса – некоторые затихали, другие так и путались в марках и габаритах, блуждая по арене – на привязи… «Смертельный номер!» – проорали глотки, и Лунин, встав с места, нехотя пошёл прямо сквозь купол шатра, сквозь складки покрывала к рявкающей громаде, усеянной кнопками.
– Да! Кто спит? С вами не выспишься.
– Некоторые с женщинами спят, а некоторые с ними бодрствуют. Так кто же не давал тебе уснуть? – прожурчал ручеёк под склоном головы, и прорисовался рассвет в виде табачного тумана над гладью зеркала, горелых обоев над обуглившейся дверью.
– Извините, я пока не понимаю шуток. Кто вы? – пробормотал Лунин, появившийся в закоптившемся зеркале вполне Луниным, только красноглазым.
– Прекрасно, богатой буду, – попыталась засмеяться оплавленная трубка. – Эльза, кто же ещё?
– Довольно самонадеянно, – протянул Лунин, надавливая на ноющий висок, и лопнул:
– Хватит язвить, я ж не понимаю ничего! Приезжай да посмотри сама! Если не боишься замараться, – вклинил в череду попискиваний, скакавших сквозь чумазую решётку возле уха.
Под порезанной ступнёй хлюпали лужицы. Лунин проследил за отпечатками сапог, прошлёпавших ночью и в кухню, и до дивана, и… Нет. В рабочей погоны не сверкали. Хорошо. И тут же, задёрнув шторы, кинулся выворачивать ящики, проверять карманы. Нет. Нигде никаких записок. Нигде никаких пометок. Пачка шлёпнувшихся на пол радужных бумажек – пачка, перетянутая резинкой – пачка шершавеньких листков с отпечатками единиц и нулей… И что? Ничего примечательного. Что такого примечательно плохого в сбережениях скромного труженика? Что плохого в тысяче долларов? Десять раз по тысяче – десять раз не плохо. Лунин решил, что если бы хотели отомстить, то переломали бы пальцы, или зрение попортили. Хотели бы убить – … Поджог – так, намёк. «Вторая степень секретности. По прочтении сжечь. Во избежание реставрации пепел измельчить». Про кремацию свидетелей ничего съязвить не успел, потому что вот она и Эльза.
распадение времени
Эльза вырисовалась в книжном. У стендов отдела «Психология». Андрей, вглядываясь сквозь лупу в контур заглавия: «К-Г-Ю, Я-Б-Ы-Т-Ь», – прошептал: «Слабенько, слабоватенько. Или позолоты пожалели, или пресс не стали мучать», – и обнаружил у правого века помятый манжет с вышивкой: «Giorgio Armiani». «Позвольте, пожалуйста», – томный колокольчик просил отдать книгу. Это он понял. Чего не понял, так это: «Почему символ «А» выше базовой линии? И кернинг не выдержан…». Буковки скакнули прочь. Лунин усмехнулся вдогонку:
– Не дуйтесь. Это привычка. Профессиональная привычка, то есть навык.
– Неужели?
Не-уже-ли. Ни за что – не за что – за что-то. Никогда – конечно – может быть. Лунину несколько недель хотелось хотя бы «ли», а тем более «уже», тем более, что её «ль-и» ему понравилось, потому что напоминало шрифт…
– Балтика.
Он успел просчитать гибкость сочленений,..
– Ближе к Дойчен Готик.
…нашёл узлы перегибов, которые отвечали за стройность всей конструкции, подобрал покровную заливку,..
– Медовая настойка на лепестках дурмана.
…и даже подсчитал степени закрытости, динамики, преображаемости – с некоторой погрешностью, конечно, потому что кривизна надбровных дуг, плотность прилегания слуховых раковин к черепной коробке и тяжесть мочки ещё ничего не говорят о содержимом этой нервной структуры, жадно глядящей на томик Грюнда у него в подрагивающих пальцах.
– Не думаю, Эльза, что вам стоит сразу приниматься за «Распадение времени».
Она и вправду оказалась Эльзой, эта женовидная конструкция, смахивающая на «Я-умляут», хотя нет такого знака ни в одном алфавите, но всё же «Я-умляут» – точёная головка с хищным носиком, неимоверно стройные ножки, перетекающие сразу в грудь, и руки, скрещённые руки, стыдливо скрывающие скромную грудь. Я убер аллес, да и только.
– Мой скучающий анатом, – шелестнула она, и Лунин вычитал на раскрывшемся в сумраке памяти листе, что это Ахматова, и даже год издания вот он, и том, и номер страницы, и шрифт, которым набран текст.
В тихой кофейне, где покупатели пролистывали прикупленные новинки, Лунин обставился пирожными, потому что они сладкие, мягкие, оплывающие от жары, и нет этой пронзительной чёткости, беспощадной ясности формы, законченной раз и навсегда, не оставляющей места фантазии, пусть выдумке, но моей, и только моей, а есть плывущее марево наслаждения… На неё почти не смотрел, разве что мельком, и с каждым взглядом и выслушиванием она становилась не столько понятней, сколько известней – теперь уже известной в подробностях пристрастий. «Armiani» – это так, случайно, ничего стираного не нашлось, а книги нужны срочно, торопилась к открытию, с нервами нельзя медлить, иначе совсем отомрут, надо скорее, скорее прочитать, почему всё складывается так и только так, почему жизнь такова, какова она есть, и почему всё слишком человеческое, бесхитростное, так терзает, а что? Вышивка неправильная, и рубашка, значит, небрэндовая? Что? Как? Арма… Армиа… Впрочем, всё равно, муж неряха, безвкусник, и поделом, пусть носит, и Лунин приосанился, стряхнув с велюрейшего рукава печенные крошки, но глаз всё же не поднимал, и она на мгновение вспылила, решив, что этот из базальта высеченный образец молчаливости, заставляющий вздрагивать от редких вопросов: «А какую должность ваш любимый занимает? Как же так? Муж, но нелюбимый? Нет, не удивительно. Так сложилось, или так начиналось?» – да, этот экземплярчик – художник или музыкант, по пальцам видно, он уже вариантик? Вспылила, решив, что этот состарившийся мальчишка уставился ей ниже пояса. Терпеть не могу такого отношения! У женщины, помимо именно того самого, есть ещё кое-что заслуживающее, нет, требующее внимания! К чёрту анатомию! Обаяние, вкус, воспитанность, чуткость, то есть интуиция… Лунин что-то такое поделал с губами, перепристраивая их между собой, но не выказывая зубы, и наконец смастерил улыбку: