Буквоед - Александр Рей

Александр Рей

Буквоед

Часть I

Передай привет Алисе

– Дорогой Чеширский котик, – сказала Алиса, тщательнейшим образом выписывая реверанс. – Скажите, пожалуйста, куда мне отсюда идти?

– А-а… куда ты хочешь попасть? – вместо ответа спросил он, поудобнее улегшись на ветке.

– А мне все равно! Только попасть бы куда-нибудь…

– М-м… Тогда все равно куда идти, – немного поразмыслив, произнес кот. – Куда-нибудь да обязательно попадешь, но нужно только долго идти, и никуда… не-е… сворачивать.

Я как обычно сижу на диване у окна в моей комнате. Заранее включенная акустика выдыхает кельтские мотивы – виолончель в дуэте с фортепьяно. Мои глаза закрыты, благодаря чему я полностью погружаюсь в мелодию, которая прохладной волной касается моей кожи, проникает под нее, чтобы устремиться в точку, где зарождаются все чувства. Грудная клетка, ровно посредине, рядышком с сердцем, наполняется удивительной энергией – исцеляющей, мощной, божественной. Сейчас я наполняюсь самой жизнью, чтобы затем воплотить ее, бушующую внутри меня, в строках на бумаге.

Прикладываю ручку, пока прикрытую колпаком, ко лбу. Пальцами одной руки держусь за один конец, а другой – за противоположный. Со стороны можно подумать, что я молюсь. Но это совсем не так. В голову, прежде свободную от всяких мыслей, я, словно в фотоальбом, помещаю образы того, о чем хочу написать. Вспоминаю то, что видел сам, или то, что для меня отсняли помощники.

Часто картины из памяти пугают. Все самое страшное, что есть в человеке, худшие из бед переплетаются в моем отяжелевшем сознании. Я хочу избавиться от этой боли, открыть глаза, встряхнуть головой, будто и не было только что во мне смертей, разрушений и горя. “Чур, меня, чур!” Но я силой сдерживаю ЭТО в себе. Меня может тошнить и может хотеться выплюнуть дрянную мерзость из себя, но я терплю… И тогда хранящаяся в груди музыка перетекает в голову, чтобы окружить непроницаемой оболочкой страшные образы. Они сливаются, превращаясь во что-то ИНОЕ, будто и вовсе не принадлежащее мне. Именно в тот самый момент, когда белый туман мелодии преображается в чувства, смешиваясь с яркими красками памяти, я открываю глаза.

Открываю ручку и пишу… пишу… бесконечно долго вывожу слова на бумаге, соединяю их в предложения. Из головы эти густо-радужные цвета перетекает по руке, через кисть к кончику ручки, чтобы остаться чернилами на бумаге.

Может быть мне кажется, но каждый раз, когда я пишу, вокруг ручки будто плавится воздух, как бывает в жару над асфальтом. И мир вокруг исчезает. Остается лишь кончик перьевой ручки, мелодия из наушников и непроизнесенные слова.

Так будет продолжаться, пока чувства внутри не иссякнут глубоким высохшим колодцем. Слова заберут все, что хранилось внутри меня, прихватив и последние остатки сил.

Поставив последнюю на сегодня точку, закрою колпачком ручку, как самурай – свой меч. Выключу настольную лампу. С трудом поднимусь, побреду к кровати, чтобы забыться до утра.

Я пишу по ночам…

Мне пятьдесят. Или около того… Точнее сказать не смогу, потому что сам не помню. И вспоминать не хочу. Разговоры о человеческом возрасте вообще мне не нравятся. Тем более о моем. Не потому что боюсь старости – у меня ее просто не будет. А потому что уже давно понял, еще будучи подростком: возраст тела обманчив. Бывает, видишь молодого человека, который выглядит моим ровесником, и ведет себя так же. И бывает наоборот – перед тобой совсем мальчишка, а опыта на девятерых стариков хватит. Так что…

Про свой возраст мне говорить сложно, потому что я его просто-напросто не знаю. Думаю, что равнодушие к годам – это, как говорят психиатры, такой «защитный механизм». Первые два года жизни я провел в детском доме. (Меня оставили у входа, когда мне уже было несколько месяцев.) Поэтому день моего рождения известен лишь приблизительно – где-то в конце осени – начале зимы. В приюте для проформы записали 31 декабря. Придурки.

Но новогодний день рождения не мешает мне с трудом вспоминать год моего появления на свет. Каждый раз, чтобы назвать точный возраст, мне приходится изрядно поднапрячься. Сначала я перебираю произошедшие тогда в мире события, чтобы все сопоставить и, наконец, выдать приблизительную дату. “Когда мы космос освоили – в шестьдесят первом – значит уже родился – или нет? – может еще толкался в тесных яйцах отца?” Так каждый раз происходит. Хоть убей, не могу точно вспомнить…

Но с возрастом затруднения только прибавляются. Не выгляжу я на свои года. Если я с незнакомым человеком договорился о встрече в общественном месте, то он обязательно пройдет мимо. Про трудности с проверкой документов и рассказывать не буду, тут уж вечная беда – под сорок, а то и тридцать пять – еще куда ни шло… И нет ощущения полувека за плечами… Словно с определенного момента я просто перестал стареть.

В общем, вопрос возраста для меня достаточно болезненный. Для удобства решим, что мне пятьдесят.

Удивительно, но о том случае, который определил мое журналистское будущее, я рассказал Леше в первый же день знакомства. Подумать только, какому-то случайному пареньку выложил все подчистую. Вытащил из тайника души самую огромную занозу и дал ее внимательно рассмотреть. Почему так случилось? Может из-за его необычайной наивности, которой и я «болел» в детстве. В этом мы с ним похожи. Только представлю эту картинку со стороны, сразу смеяться хочется – я, развалившись, чуть ли не на трех сидениях, скольжу внимательным взглядом по бегущим мимо людям и о чем-то неспешно “ведаю” сидящему рядом со мной молодому «мусору». Леша меня сам поправил, когда я его по привычке ментом назвал. Сказал, это у них среди своих деление такое: те, кто постарше в звании по кабинетам сидят – это «менты». А те, кто улицы патрулирует и с челядью дела имеют – те «мусора». Я и не знал.

Не буду гадать, что да почему… Возьму за аксиому свершившийся факт – я раскрылся перед Лешей, о чем совершенно не жалею. Он задал мне вопрос, который мне задавали тысячи раз – почему я стал реалистом? – и в этот раз хотел ответить какую-то чушь, а сказал правду…

Вспоминать было ужасно больно.

Я тогда отслужил в армии и собирался в университет поступать на историка. Почему на историка? А мне все равно было куда. Многие поступали в ВУЗы, я и последовал за большинством. Молодой же, дурак-дураком.

Как раз в тот день ехал на день открытых дверей факультета, получить свою дозу пыли в глаза. Но поездка была чистой формальностью, родители давно решили меня по стопам отца отправить, а я и не сопротивлялся.

Добираться было долго. Сначала на метро, затем на автобусе. Я стоял у окна, как обычно в полудреме ковыряясь в своих мыслях. Вдруг, сам не знаю почему, я “проснулся” – стал вглядываться в лица людей, стараться понять, где я еду и когда уже моя остановка. Тогда-то мое внимание и привлек разговор двух мальчишек.

Они стояли позади меня и очень громко разговаривали, хотя всего минуту назад я ни звука не слышал.

– Ого… где взял? – говорил один голос. Я пока не оборачивался и не мог видеть, кто говорит, но голос принадлежал подростку.

– Где взял, там уже нет, – довольный произведенным эффектом, ответил более грубый голос.

– Она наверное бешеных денег стоит?

– Еще бы! Да и если деньги есть, не каждый найти сможет… Редкость как-никак.

Тогда я не выдержал, и осторожно, как можно более незаметно обернулся. Два пацаненка, лет по 13–14, стояли, склонив головы над виниловой пластинкой.

– Дашь послушать? – без особой надежды спросил полноватый румяный паренек. – Всего на денек.

– Да, конечно, бери, – легко согласился другой, маленький, щуплый очкарик, с совершенно неподходящим ему грубым голосом.

– Что, правда что ли можно? – не поверил тот своему счастью.

– Правда, правда, – причем это не было великодушием, малец на самом деле просто решил отдать другу дорогую вещь.

– А родители ругаться не будут? – казалось, полноватый отговаривал щуплого от необдуманного поступка.

– Они в курсе.

– Спасибо большое! Я тебе тогда в четверг отдам, хорошо?

– Хоть в пятницу. Мне все равно ее пока слушать негде…

На этом я снова “уснул” и дальше уже не слушал. Помню только, подумал, что я бы даже лучшему другу зажал столь ценную вещь. Но очкарик, видимо, был не из жадных.

Я благополучно забыл о подслушанном разговоре до пятницы.

В пятницу весь город поразила весть о жестоком убийстве подростка одноклассником из-за какой-то редкой «буржуйской» пластинки. Пухлику, не желающему отдавать собственность обратно, очкарик размозжил голову восьмикилограммовой гантелей. Я не мог знать наверняка – они это или нет, такое в газетах не печатали в те времена. Слухи также не упоминали о внешности ребят. Но все равно я знал, что это были именно они.