Бургомистр - Роман Воликов

Бургомистр

Роман Воликов

© Роман Воликов, 2016

ISBN 978-5-4483-0914-4

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Первым делом я, конечно, подумал о Ганночке. С прошлой осени она училась в индустриально-педагогическом техникуме в Москве. Надо ехать, забирать, пока не поздно. В том, что немцы к августу будут в Белокаменной, я почти не сомневался

Вечером «на огонёк» заглянул Каминьский.

– Ну, что, дождались?! – сказал он и поставил на стол бутылку «Командирского».

– Не говори гоп, – сказал я. – Третий день войны, неизвестно, как повернётся.

– Я был сегодня в райисполкоме, – Каминьский налил две рюмки. – Паника и неразбериха полнейшая, представляешь, что на фронтах творится. Ну, за скорое освобождение, Константин Павлович.

С Каминьским мы вместе сидели в иркутской пересылке. Сразу подружились, у нас у обоих судьбы как перевёртыши. Я в шестнадцатом ушёл со студенческой скамьи Петербургского университета добровольцем на Мировую. После революции воевал с красными в армии Комуча1, потом у Колчака, с двадцать первого командир пулемётной команды в отряде эсеров Вакулина и Попова2, которые с большевиками на Волге сражались.

Каминьский с февраля восемнадцатого года в Красной Армии. Он по паспорту поляк, по матери немец, а в душе русский. Когда кайзеровские войска под Псковом стояли, пошёл, сопливый мальчишка, Отечество защищать. Большевики тогда всех принимали, не больно-то много желающих воевать за народную власть находилось. Защищал, правда, Каминьский Отечество больше писарем при штабах.

Меня в конце двадцать первого года в бою под Всехватском тяжело ранили. Еле выжил, Анна, моя будущая жена, выходила. И пошла у нас жизнь на перекладных, в одном городе поживём, в другом, я документы раздобыл поддельные, очень мы надеялись в Харбин уйти, но не получилось.

Каминьский после Гражданской вернулся в Петроград, закончил с отличием Политехнический институт и трудился химиком на заводе «Революция». Болтал много лишнего, недовольство совдеповскими порядками проявлял, поэтому после убийства Кострикова 3поехал, как миленький, десять лет мотать, ещё по-божески дали на изучение географии от Ледовитого океана до Тихого.

В том же году мы с Анной посоветовались и решили, что мне лучше явиться в органы с повинной.

– Надо сделать опережающий ход, – сказала Анна. – Всю жизнь бегать всё равно не удастся, сочиним легенду, что тёмный был, запутавшийся, а потом боялся сознаться, в боях не участвовал, по интендантской линии служил, кто сейчас проверит, столько лет прошло.

Так оно и вышло, чекисты не стали подробно интересоваться моей биографией, влепили пять лет поселения и закрыли дело.

В тридцать седьмом в Сибири меня снова забрали, верно, узнал кто из тех «чоновцев»4, с которыми на Волге воевал, копать начали подробно, но повезло, расстрельный вал такой был, что не до старых дел, власть своих выкормышей гнобила.

Меня и Каминьского освободили по бериевской амнистии тридцать восьмого года. Мы ткнули пальцем в небо, в список городов, не запрещённых для проживания, и поехали на Орловщину, он – инженером на спиртовой завод, я – преподавателем физики в техникум.

– Я тебя понимаю, Константин Павлович, – сказал Каминьский. – Я от фрицев сам не в восторге. Звери они, что ни говори, слышал от беглых поляков, что они в тридцать девятом в Польше творили. Но по мне лучше немецкая палка, чем большевистская.

– Без палки никак? – сказал я. Мы уже почти приговорили бутылку коньяка.

– О чём ты, – отмахнулся Каминский. – На нынешнем историческом этапе никак. Ты посмотри, что в мире творится: диктатор на диктаторе сидит и диктатором погоняет, хоть в Англии премьер-министром называется, а в Америке президентом. Про нас скромно промолчу. Эпоха острых социальных противоречий. А потом я тебе так скажу, если дать народу право своей судьбой распоряжаться, ничего путного не выйдет. Ты же за свободу этого народа кровь проливал, а потом полжизни по норам прятался и в камере сидел. Спасибо народу от пояса!

– Это не народу, – сказал я. – Это победителям. А чего ты хотел? Чтобы меня в покое оставили? Так не бывает.

– Мне пяти лет в лагере ой как хватило, – сказал Каминьский. – Я этих гадов большевиков голыми руками давить буду. Глотки буду рвать и не подавлюсь.

– Наше дело в это лихолетье выжить, – сказал я. – За дочкой хочу поехать, из Москвы забрать, дома под мамкиной юбкой как-то спокойнее.

– Если ехать, то не откладывая, – сказал Каминьский. – Всеобщая мобилизация объявлена, людям призывного возраста запрещено покидать место жительства. Пока бардак, можно проскочить. Директор наш в запое, со страху, видно, что на передовую отправят, я тебе командировочные бумаги за него выправлю.

– Выправляй, – сказал я. – Завтра и поеду.

– — – — – — – — —

Городок наш имеет смешное название – Локоть. Городок не велик, но и не мал, пять тысяч душ по последней переписи. Бывший царский конный завод, фельдмаршалом Апраксиным основанный, спиртовой завод, молочный, на окраине две современные лесопилки. Среди бескрайних брянских лесов, на берегу притока Десны – Неруссы, воздух такой, пить хочется. До революции здесь было личное имение великих князей Романовых, они красивый парк обустроили, несколько каменных зданий на главной улице возвели. Народ живет степенный, солидный, к культуре тянется, при тех же князьях хорошую библиотеку организовали, по воскресеньям два раза в месяц в клубе дают театральное представление. Труппа любительская, но недурная.

– Не думал, что так жизнь повернётся, – сказал я вполголоса, покидая ранним утром на подводе сонный городок. – Видно, бог решил, что я не навоевался.

Когда с Анной и Ганночкой поселились в Локоти, я был убежден, что доживу свой век спокойно. Конечно, совдеповские порядки сидели мне в печёнках, эта вечная русская дурь и тупость, помноженная на демагогию, какой при царях не было, жизнь с оглядкой, перед тем как сказать, сто раз подумай, но с другой стороны, сорок шесть лет, дочка – взрослая барышня, ей бы из этого скотства, в котором мы пребываем, вырваться.

Я был абсолютно уверен, в отличие от многих, что войны не будет. Они, конечно, оба монстры, Гитлер и Сталин, но если передерутся, то победителей не окажется, оба издохнут. Когда в тридцать девятом пакт о ненападении подписали, я так Анне и сказал: «Не видать нам нормальной жизни, так и помрём под деспотом». Но, видно, что-то не срослось у них, каждый решил, что он хитрее дьявола и святее Папы Римского, вот и побежали наперегонки, власть голову вскружила.

До Брянска добирались долго, муторно. Шоссе было забито в обе стороны, и на запад, и на восток. На запад шли военные колонны, как я понял, курсанты пехотных училищ. Мальчишки совсем, держались молодцевато, ухарски, пели песни и кричали похабщину. На восток тоже двигались по большей части автомобили, партийные и советские работники со скарбом, кто с семьями, кто поодиночке. Все такие же командировочные, как и я.

В Брянске узнал о взятии Минска. После сообщения по радио в городе началась паника. Грабили магазины, били стёкла в учреждениях. Проходившие на фронт военные смотрели на эти безобразия равнодушно. «Как быстро всё разваливается, – подумал я тогда. – Не ожидал, признаться, что так быстро».

Милиция постреливала по паникёрам, больше для видимости, сам видел, как милиционеры, разогнав толпу выстрелами, набивали «сидоры» продуктами. На центральной площади один пьяный дед помочился на статую Ленина напротив обкома партии. Его тут же шлёпнули.

Я разжился консервами и двумя буханками хлеба в опустошённом советскими гражданами продмаге и отправился на вокзал.

Мною владели двоякие чувства. Как я ждал этого часа, часа крушения Советской власти, уже не чаял, уже не надеялся, и вот оно – кровавое и хаотичное мельтешение эпохи, дурачки солдатики, что едут на верную погибель, ополоумевшие от предстоящей неизвестности мирные жители. Не так я себе это представлял.

Я, конечно, далёк был от фантазии про воспрянувший духом русский народ, который единым порывом сбросит опостылевших большевиков и начнёт строить новую свободную жизнь. Насмотрелся в Гражданскую, как крестьяне, столь обожаемые петербургскими и московскими профессорами, нас, их от большевиков защищавшими, этим же большевикам при первом удобном случае сдавали. Насмотрелся, навоевался, больше не хочу. Но вот так, под немецким сапогом, лапотно шапку снимая и в три погибели кланяясь какому-нибудь Гансу-Вильгельму. Как бы не прав Каминьский, не может быть в наше время государства без диктатора, без палки, хоть советской, хоть немецкой.

На вокзале царила полнейшая вакханалия. Штатские и военные орали друг на друга, НКВД и след простыл, всё пространство пола была заставлено чемоданами, тюками, ящиками, набитыми всякой ненужной дрянью. На перроне, посреди толкотни, сидела в обнимку с кактусом красивая дама, похожая на актрису и ревела в голос. Вдоль составов стояли редкие солдатики с винтовками, мрачно курили и упорно делали вид, что всё в порядке.