Ирина Дедюхова Армагеддон № 3 - Ирина Дедюхова

Ирина Дедюхова

Армагеддон № 3

Вместо предисловия

1. С целью освоения месторождения полиметаллических руд обязать начлага Циферблатова в недельный срок наметить конкретный пункт создания ОЛП № 45 для строительства железнодорожной ветки к Подтелкинскому месторождению.

2. Обеспечить в кратчайший срок жилстроительство и прочие хозяйственные мероприятия, связанные с устройством ОЛП № 45, как то: постройка хлебопекарнь, бараков, бань, вошебоек и прачешных.

3. Обязать к 5 июня закончить вывозку со строительства вторых путей Забайкальской железной дороги 247 человек; со строительства Горно-Шорской железной дороги 251 человек; со строительства Чуйского и Усинского трактов 61 человек заключенных, намеченных к пересылке. Со строительства железной дороги Волочаевка-Комсомольск, добычи угля на рудниках «Артем» и «Райчиха» вторым этапом расселить в намеченной точке всех заключенных, намеченных к пересылке, согласно списков лагерных комендатур.

4. Силами местного населения обеспечить выпечку хлеба для полного снабжения продпайком заключенных ОЛП № 45 вплоть до строительства лагерной пекарни, организовать выпечку хлеба в с. Подтелкино.

5. Начлагу т. Циферблатову в недельный срок дать Сиблагу срочную заявку о немедленной отгрузке до станции Подтелкино потребного количества стройинструментов, материалов и кухонного инвентаря.

6. Начлагу т. Циферблатову в десятидневный срок сформировать комендатуру Отдельного лагерного пункта № 45 (ОЛП №) из штрафников ВОХРа и принять самые решительные меры к установлению строжайшей дисциплины среди военизированной охраны, пресекая грубое обращение и нанесение побоев со стороны охраны заключенным. Одновременно с этим провести работу с руководящим составом о недопустимости панибратских взаимоотношений охраны с заключенными.

— «Бюро Васютинского РК ВКП(б)… Заявление старшины ВОХРа товарища Поройкова о грубом отношении начлага товарища Циферблатова, капитана внутренней службы… и тэдэ… к заключенным и тэпэ», — глумливо прочел начлаг оглавление заявления, которое Поройков писал всю ночь. Мельком глянув на сидевшего напротив него мрачного Поройкова, капитан Циферблатов процедил сквозь зубы:

— Ну чо, Поройков? Чо молчишь-то? На партсобраниях так он соловушкой разливается! «На комара» я, видите ли, поставил кого-то… не того. Он ведь лучше меня знает, кого мне «на комара» ставить, а кого за ноги подвешивать. Откуда только ты взялся на мою голову? Такой весь из себя… партийный!

Старшина Поройков продолжал молча изучать выцветший плакат с предвоенными показателями лагеря. Плакат третий год висел под портретом Сталина прямо за сгорбленной спиной начлага и осточертел Поройкову еще до войны. По состоянию на 1-е января 1941 года для контингента в лагере располагалось 16 жилых бараков для размещения заключенных, вместимостью 300 человек; пищеблоком на 2500 человек; баней с пропускной способностью 25 человек в час; больницей на 50 коек; домами для размещения административно-технического персонала из числа вольнонаемных и рядом административных учреждений, в одном из которых Поройкову второй час полоскал мозги товарищ по партии Циферблатов.

Возле чернильницы-непроливашки, нежно обнимаемой здоровым деревянным медведем, резко зазвонил телефон. С явным недовольством Циферблатов перевел взгляд с Поройкова на портрет трех источников, трех составных частей, висевший в простенке между распахнутыми за спиной старшины окнами. Тяжело вздохнув, комендант поднес эбонитовую трубку к уху.

Поройков тоже вздохнул. Справедливо полагая, что на Циферблатова кто-то опять наорет по телефону в свете его партийного выступления, он с тоской подумал, что может прокантоваться здесь до самого вечера. А Пальма так и будет сидеть в сарайке, не кормленная с утра. И от чужого Пальма ни за что жрачку не возьмет. Так и будет сидеть, сидеть. Потом ляжет и будет ждать его… Ждать. Воды в поилке у нее было мало, вода с утра уже была теплая, со слюнями и крошками перловой каши. Дерьмо, а не вода. А он будет сидеть у коменданта, и слушать эту херню. До ночи. А может и вообще всю ночь…

— Питали мы их по нормам, товарищ Восьмичастный! Так им скажите! — раздраженно крикнул в трубку Циферблатов, с нескрываемой ненавистью взглянув на Поройкова поверх очков. — Хлеб, рыба, вода и крупа. Все по нормам! А у этой публики вообще такая практика. Когда их спрашивают, что они получали в дороге, так они ведь всегда врут, будто им в дороге ничего не давали. Мы их как принимали по количеству из вагонов, так и сдали в Александро-Ваховскую, потому что у каждого 20 фамилий. Делаем перекличку по этапным спискам, а такой фамилии нет. Составляем другие списки, так они приходят в комендатуру уже с новыми фамилиями. Им в вагонах делать не хер, они в карты режутся и фамилии себе придумывают. Ленинградские партии всегда имеют дела-формуляры, с питерцами всегда полный порядок. А с Московскими говнюками — ни одной фамилии правильной никогда не было. Даже акта при побеге составить нельзя, фамилия-то бегунца неизвестна. Вот и отдал приказ по законам военного времени — стрелять эту бесфамильную заразу, как в фортку сунутся. Мы эту срань в Александро-Вахово принимали не по фамилиям, а по головам, по количеству. Так и сдали. А уж кого — пускай тамошняя комендатура разбирается. Чего они к нам-то цепляются? Сейчас всех собак на нас повесят!

Трубка что-то пробубнила на гневную речь Циферблатова, продолжавшего буровить Поройкова взглядом, не предвещавшим ничего хорошего. От резкого солнечного света, бившего в распахнутые окна комендатуры, глаза Циферблатова казались совершенно желтыми. Поройков зябко повел плечами и в который раз принялся сосредоточенно изучать показатели удобств для размещаемого контингента.

— Получил я уже выписку из приказа, товарищ Восьмичастный! Вопрос о подготовке ОЛП N45 поставлен в приказе во всей широте. Так что не волнуйтесь, к зиме все будет готово, — упокоил трубку Циферблатов. — Да-да! Поройков его фамилия! Здесь он, у меня сидит. Я тоже так думаю, товарищ Восьмичастный. Пускай проявит организаторские способности, раз такой смышленый. Землянки и утепленные шалаши к сентябрю будут готовы. Инженеров отконвоируем с Сорского молибденового комбината со статьями 54–1а, 10 и 11 украинского УК, дополнительно всю нашу статью 58–10 выберем… У меня еще эстонцев и немцев много, мне столько не надо. Вот пускай и развиваются националистически на свежем воздухе, правда? Конечно, товарищ Восьмичастный! Вам так же!

Циферблатов аккуратно положил трубку на аппарат и вытер вспотевшую лысину большим носовиком, вышитым гладью арестантками БУРа — барака усиленного режима. С тяжелыми мыслями Поройков ждал решения своей участи. Дернуло же его о систематическом избиении контингента вопрос на партактиве поднять… Из-за мамки ведь поднял. Мать-то шибко верующая всю дорогу была, хотя саму столько жизнь била, что давно можно было во всем разувериться. Все за бога цепляется, глупая баба, а чем он ей помог? В каждом письме просит никого не бить, пожалеть судьбою обиженных… Дура.

— Дернуло же тебя, Поройков, об этих зэках вопрос на партактиве поднять! — зло откликнулся на его мысли Циферблатов. — Чуть ведь не испортил мне все! А если бы я выложил загашники, которые на тебя собрал? Чистеньким решил в ВОХРе служить? Да я давно бы тебя в штрафбат отправил, но у нас некомплект стрелкового состава 34 человека. Только потому и терплю все твои родимые пятна капитализма. Со скрипом терплю! А если бы я на партактиве вот этим козырнул? Что вылупился? Не ожидал?

Поройков действительно не ожидал увидеть в руках Циферблатова это письмо. Письмо пожелтело, края измахрились. Чувствуется, Циферблатов давно таскал его в кармане гимнастерки. «Что же ты, Мария Спиридоновна? — тоскливо подумал Поройков о почтальонше, всегда казавшейся ему такой порядочной. — Что же ты продала-то меня, как падла? Как же теперь эти попы будут письма своим попёнкам слать?»

— Тебя не почтальонка продала, не боись, — со смешком перебил его невеселые размышления комендант. — В Мариинске на сортировке вашу цидулку выудили. Все знают, что наш контингент лишен переписки на три года! Кому здесь в Москву-то писать, сам подумай башкой. Чукчам или корякам? Они, поди, и писать-то не умеют. От штрафбата твою поганую шкуру, дорогой партийный товарищ Поройков, спасло только то обстоятельство, что все, кто поповское письмо читал, с хохоту животики надорвали. Насмешили вы всех с этим исусиком до колик!

«Дорогие мои, любимые Таня и крошки мои Боренька, Ляленька, Танюша и Алик! Истерзался душевной болью, не имея от вас никаких известий. Измучился и утомился тревогой о вас. Сейчас работаю физически, тяну копер среди удивительно красивого леса. Свистят красногрудые птички, щелкают соловьи, много замечательно красивых цветов. Тоска моя растет о вас, любимые, очень тоскую и без дорогого для меня дела. Не знаю, увижу ли тебя, Таня, будет ли это счастье. Сменяется здесь погода часто: то жаркий весенний день, то снежная буря. Третьего дня целый день шел снег, разводили костер, а птички грелись вместе с нами у него и садились к нам на руки. Сегодня я видел черного, похожего на ласку зверька, появились большие желтые бабочки и махаоны. Еще хочу тебя, Таня, успокоить. Кормят здесь на удивление вкусно и питательно. Каши замечательные, супы и даже макароны с тушенкой. Родимые, дорогие мои, многое бы я дал, чтобы хоть один раз взглянуть на вас. Живу надеждой свидеться с вами. Всем передавайте мой привет и мою любовь. Горячую благодарность мою передай Марье Христиановне. Храни вас Господь. Твой С. С. Привет твоей маме».