От рассвета до заката. Рассказы - Эсфирь Коблер

От рассвета до заката

Рассказы

Эсфирь Коблер

© Эсфирь Коблер, 2017

ISBN 978-5-4485-4142-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

От рассвета до заката

Стихотворение в прозе

Еще в раннем детстве, в деревенском моем детстве, я поняла, что можно разговаривать с деревьями, перекликаться с птицами, говорить с облаками. В самые тяжелые минуты жизни уходила я к ним, к тому неживому, что было для меня самым живым. И теперь, когда душа моя выжжена, только к небу, деревьям и цветам могу обращаться я на равных – они поймут.

По обыкновению людей старых или совсем измученных и больных, я часто сижу и окна и наблюдаю за ритмом неба, природы. С книгой, с компьютером ли, но сижу у окна и смотрю. Необыкновенная, как все в природе, красота поражает меня своей периодичной изменчивостью.

Летом, рано-рано, вспыхивает заря – яркая, розовая, пронизанная еще темными облаками, но и золотистыми нитями, разгорается, охватывает все небо, а потом, как-то сразу, – жаркое солнце. Начинается долгий летний день. Солнце почти не уходит с неба. Часто после дождя раскрывается во всей своей красоте двойная круговая радуга. И все это над моей головой, в моем дворе. Почти у меня дома.

Летом луна приходит ненадолго. Проходит небольшой круг и исчезает. Летом торжествуют звезды. В русской литературе, обратите внимание, в отличие от европейской, ночное небо – это звезды летом. Луна только зимой. Хотя, казалось бы, и зимой, в чистом морозном небе сияют звезды. Но луна зимой долгая, всю долгую зимнюю ночь. Она не просто заглядывает мне в окно, она заходит в комнату, мешает спать.

Сидя у окна, я вновь научилась встречать рассвет, читать летом по легким голубовато-пепельным облакам, слушать музыку звезд, чувствовать притяжение луны.

Я с новой силой ощутила: Земля – Божий сад, а все живое Его цветы. Только мы, люди, однодневки. Пришла моя пора смириться с этим.

В Хайфе над морем

Стихотворение в прозе

Снилось мне.

В Хайфе над морем на вершине горы, – а весь город – это горы и спуски к морю, – на вершине горы стоит беседка в китайском стиле. Легкая, с остроконечной крышей, как соломенная вьетнамская шляпа, она вся вырезана из дерева и покрашена в золотой цвет. Только два драконы, украшающие крышу, выкрашены в красный, ярко красный цвет, а скамьи, полукругом вписанные в беседку, полированы как натуральное дерево. Если знать, как мало в Израиле дерева, как странно выглядит беседка в китайском стиле в Хайфе над морем, то понятно, что она уникальна.

Мы, я и мой друг, сидим в беседке, читаем друг другу какие-то листки, записки, редактуру; спорим, разговариваем и дышим этим прозрачным воздухом в Хайфе у моря. Я не знаю, что мы пишем и о чем говорим, но мы очень счастливы в Хайфе у моря. Потом он встает и говорит:

– Надо смести листья с дорожки.

Мы спускаемся с вершины по асфальтированной дорожке чуть ниже к берегу, и он железной метлой разметает почти российские, опавшие огромные золотые и красные листья клена, но сметает их так, чтобы они ложились вдоль дорожки, образуя красочный ковер.

Потом мы останавливаемся под японской сосной, которая чуть выше нас и растет не ввысь, а вширь, раскинув свои ветви с зелеными иглами над нашими головами. Мы стоим под японской сосной в Хайфе у моря. Он опирается на свою железную метлу, а я на его руку, и мы смотрим вдаль. Смотрим туда, где синее безмятежное море сливается с голубым безмятежным небом. Мы наслаждаемся воздухом, красотой, покоем. Мы счастливы в Хайфе у моря. Мы единое целое в этой красоте.

Стоя под японской сосной, в Хайфе у моря, наслаждаясь красотой, мы понимаем: красота не спасет мир, но она спасет нас, спасет нас любовью

В одном классе…

Володя Тучков учился со мной в одном классе… Нет.

Я и Володя Тучков учились в одном классе. Опять не так.

С известным писателем Володей Тучковым мы учились в одном классе.

Вернее учились вместе с 7 класса. Двух девочек, отличницу и умницу Лизу, мою подружку, и меня перевели в параллельный класс для «усиления успеваемости». Мы недолго переживали. В классе нас встретили с таким радушием, что оставалось только радоваться неожиданным переменам в судьбе. Особенную симпатию выказывали нам ребята с «водокачки». Девочки, в основном.

Надо сказать, что в классе, как и во всей школе было три категории учеников. «Водокачка» – это место, где начинался старинный, Екатерининский водопровод и откуда вода долгое время подавалась в Кремль, так была она хороша. Там проживали Братья Тучковы, двоюродные, – Борис и Владимир, – Толик Гершман и несколько девочек, очень славных и умненьких. Затем были дети из поселка Тайнинка, жившие в частных домах. В основном это старые частные дома в двадцатые-тридцатые годы построенные евреями, к коим принадлежала и моя семья. Между двумя станциями – Тайнинской и Перловской – еще до революции стояла Синагога, которая тихо умерла во времена моей юности, когда евреи стали уезжать. Теперь на месте евреев живут азербайджанцы и чеченцы.

И третья категория учеников – дети рабочих бараков. Кроме Лизы дружила я больше всего с девочками из бараков. Они жили очень тяжело, но так хотели вырваться из нищеты, так много занимались, да и Господь не обделил их умом и красотой. И красотой душевной тоже. Они вырвались из бараков и многого достигли.

Но вот о Володе. Мы друг на друга не обращали внимания все годы учебы. Почему-то, когда весь класс собирался у меня, мальчиков с водокачки не было. Да и в школе мы не общались.

Предметом моего интереса был исключительно Толик Гершман. Высокий, яркий, умный. Многие девочки вздыхали по нему. Я не была в него влюблена, но очень ему симпатизировала, а он даже не смотрел на меня. Он был, наверное, класса с восьмого, влюблен в первую красавицу школы, – она училась в том классе, откуда меня перевели, – Нину Солдатенко. Статная, и как говорят, «черноброва, черноглаза, кровь с молоком». Ей бы Аксинью в «Тихом Доне» играть. Разве я, серая мышка, ей соперница?! Толик долго ухаживал за ней, и как ухаживал! Тогда появилась песня «Миллион алых роз». Однажды весной Толик Гершман купил сотни алых роз и ранним утром разбросал их под окном своей красавицы. Кажется, она осталась равнодушной.

Хорошо помню этот свежий яркий, весь сияющий «голубым и зеленым» весенний день. Он запомнился мне по другим, личным причинам. Но дополненный рассказом о столь красивой любви, он стал для меня ещё ярче.

Учился Толик легко, свободно, даже красиво. Он просто мгновенно схватывал всё, что объясняли в школе, домашними заданиями голову себе не морочил. К сожалению, судьба Толика Гершмана сложилась грустно. Вместо института пошел в мясники, спился и рано умер. Есть категория еврейских мальчиков, которые хотят быть «как все», начинают отчаянно пить, особенно в богемной среде, и быстро умирают. Гены не те. Я знала только одного такого мальчика, который состоялся как поэт, писатель и певец, и прожил вполне до срока среднестатистического российского мужчины. Это замечательный бард, поэт, прозаик, переводчик Марик Фрейдкин. Пил он феноменально. Мог выпить один две-три бутылки водки, оставаясь совершенно трезвым, а потом всех пьяных развозил по домам. Но, правда, и умер он от цирроза печени.

О судьбе Толика Гершмана читайте маленький рассказ Володи Тучкова.

А вот с Володей Тучковым мы с интересом посмотрели друг на друга только два раза за все совместно прожитые в школе годы. И эти два раза я хорошо помню.

Надо несколько слов сказать о нашей школе и нашей учебе. Школа была хорошая, преподаватели замечательные. Володя Тучков занятиями себя не обременял. Так – то тройка, то четверка. Лень ему было время тратить. А ещё он писал сочинения и решал контрольные «за себя и за того парня». Из двух братьев один был умный, другой младший… Поэтому помню только один раз, когда преподаватель литературы, Лия Давыдовна, пришла в восторг от его сочинения на тему «Войны и мира». Кто ж мог знать тогда, что Тучков в своем Лесотехническом институте пройдёт весь курс моего университетского филфака!

Я же была старательная девочка. А чего стараться было, когда все уроки делала за час, и гуляй. Не тут-то было! Один предмет под названием МАТЕМАТИКА был моим мучением. Не помогали ни дополнительные занятия с педагогами, ни «труд упорный». Над задачками и примерами сидела я по пять-шесть часов. Для обозначения идиотизма в русском языке есть масса выражений: дубинноголовая, здравствуй дерево, маразм крепчал, критинизм не лечится, – и многое другое. Всё это относилось ко мне, когда речь шла о математике. С пятого по восьмой класс, пока математику вела прекрасный педагог Вера Георгиевна Стрелкова, которую мы боялись как солдаты командира, но которая даже такому дебилу как я могла объяснить любую теорему. Теорему-то я понимала, но решить… всё, что касалось математики, вызывало ужас.